Перед заходом солнца Арне крикнул всем, чтоб кончали, и подошел посмотреть, много ли успел Люк.
– Ого, приятель, неплохо! – закричал он и хлопнул Люка по спине. – Пять тонн, для первого дня совсем неплохо!
До бараков было недалеко, но тропическая ночь настала мгновенно, и пришли туда уже в темноте. Не заходя внутрь, все забрались нагишом в душевую и уже оттуда, с полотенцами вокруг бедер, двинулись в барак, где на столе ждали горы еды: кто-нибудь из рубщиков по очереди неделю стряпал на всю артель, каждый – то блюдо, какое умел. Сегодня приготовлены были говядина с картофелем, испеченные в золе пресные лепешки и пудинг с джемом; люди жадно накинулись на еду и уплели все до последней крошки.
В бараке, сколоченном из листов рифленого железа, вдоль стен тянулись два длинных ряда железных коек; вздыхая и кляня сахарный тростник на чем свет стоит с такой изобретательностью, что им позавидовал бы любой погонщик волов, рубщики нагишом повалились на простыни небеленого холста, опустили москитные сетки и в два счета уснули крепким сном, только и виднелась на каждой койке за марлевым пологом смутная, неподвижная тень.
Люка задержал Арне.
– Покажи-ка руки. – Он осмотрел ладони в кровоточащих ссадинах, волдырях и уколах. – Первым делом отмой их получше, потом намажь, вот мазь. И мой тебе совет, каждый вечер втирай кокосовое масло, ни дня не пропускай. Ручищи у тебя что надо, если еще и спина выдержит, станешь неплохим рубщиком. За неделю приспособишься, будет не так больно.
В великолепном крепком теле Люка болела и ныла каждая мышца; он только и чувствовал безмерную, нестерпимую боль. Смазал и перевязал руки, задернув москитную сетку, растянулся на отведенной ему койке среди других таких же тесных и душных клеток и закрыл глаза. Догадайся он заранее, в какой попадет переплет, нипочем не растрачивал бы себя на Мэгги; ее образ – поблекший, нежеланный, никчемный – отодвинулся куда-то в дальний угол сознания. Уже ясно: пока он работает рубщиком, ему будет не до нее.
Как и предсказывал Арне, прошла неделя, пока Люк освоился с работой и стал рубить обязательные восемь тонн за день – норма, которую спрашивал швед с каждого члена артели. И тогда он решил перещеголять самого Арне. Зарабатывать больше других, а то и стать партнером старшого. Но главное, ему хотелось, чтобы и на него смотрели так же почтительно и восторженно: Арне тут для всех почти бог, ведь он лучший рубщик в Квинсленде, а значит, пожалуй, во всем белом свете. Когда субботним вечером артель отправилась в город, тамошние жители наперебой угощали Арне ромом и пивом, а женщины так и вились вокруг него пестрым роем. У Арне с Люком оказалось очень много общего. Оба тщеславны, обоим льстят восхищенные женские взгляды, но восхищением все и кончается. На женщин их не хватает – все силы отданы тростнику.
Для Люка в этой работе заключались и красота, и мучение, каких он словно бы жаждал всю жизнь. Наклониться, выпрямиться, вновь наклониться… особый ритм, некий обряд, словно участвуешь в таинстве, которое доступно лишь избранным. Ибо, как растолковал Люку, присматриваясь к нему, Арне, достичь совершенства в этой работе – значит стать лучшим из лучших в отборном отряде самых первоклассных работников на свете: куда бы ты ни попал, можешь гордиться собой, потому что знаешь – за редчайшими исключениями никто из окружающих и дня не выдержал бы на плантации сахарного тростника. Сам английский король – и тот не выше тебя, и, узнай он тебя, сам английский король восхищался бы тобой. Ты вправе с жалостью и презрением смотреть на докторов и адвокатов, на бумагомарак и прочих гордецов. Рубить сахарный тростник, как умеет только охочий до денег белый человек, – вот подвиг из подвигов, величайшее достижение.
Люк садится на край койки, чувствует, как вздуваются на руках бугры мускулов, оглядывает свои мозолистые, в рубцах и шрамах, ладони, длинные, стройные, темные от загара ноги и улыбается. Кто может справиться с такой работой и не только выжить, но и полюбить ее, тот поистине настоящий мужчина. Еще неизвестно, может ли английский король сказать то же самое о себе.
Мэгги не видела Люка целый месяц. Каждое воскресенье она пудрила блестящий от жары нос, надевала нарядное шелковое платье (впрочем, от пытки чулками и комбинацией она отказалась) и ждала супруга, а он все не являлся. Энн и Людвиг Мюллер молча смотрели, как угасает ее оживление вместе с еще одним воскресным днем, когда разом опускается ночная тьма, словно падает занавес, скрывая ярко освещенную, но пустую сцену. Не то чтобы Мэгги очень жаждала его видеть, но как-никак он принадлежит ей, или она ему, или как бы это поточнее сказать… Стоило вообразить, что он вовсе о ней и не думает, тогда как она все время, дни и недели напролет, в мыслях ждет его, стоило вообразить такое – и ее захлестывали гнев, разочарование, горечь унижения, стыд, печаль. Как ни отвратительны были те две ночи в данглоуской гостинице, тогда по крайней мере она была для Люка на первом месте; и вот, оказывается, лучше бы ей тогда не кричать от боли, а прикусить язык. Да, конечно, в этом вся беда. Ее мучения досадили ему, отравили удовольствие. Она уже не сердилась на него за равнодушие к ее страданиям, а раскаивалась и под конец решила, что сама во всем виновата.
На четвертое воскресенье она не стала наряжаться и шлепала по кухне босиком, в безрукавке и шортах, готовила горячий завтрак для Энн и Людвига – раз в неделю они позволяли себе столь несообразную роскошь. Заслышала шаги на заднем крыльце, обернулась, хотя на сковороде брызгалось и шипело сало, и растерянно уставилась на громадного косматого детину в дверях. Люк? Неужели это Люк? Он и на человека не похож, будто вырублен из камня. Но каменный идол прошел по кухне, смачно поцеловал Мэгги и подсел к столу. Она разбила яйца, вылила на сковороду и подбавила еще сала.
Вошла Энн Мюллер, учтиво улыбнулась, ничем не показывая, что зла на него. Ужасный человек, о чем он только думал, на столько времени забросил молодую жену!
– Наконец-то вы вспомнили, что вы человек женатый, – сказала она. – Пойдемте на веранду, позавтракайте с нами. Помогите Мэгги, Люк, отнесите яичницу. А корзинку с поджаренным хлебом я, пожалуй, и в зубах снесу.
Людвиг Мюллер родился в Австралии, но в нем ясно чувствовалась немецкая кровь: лицо побагровело под дружным натиском солнца и пива, почти квадратная седеющая голова, бледно-голубые глаза истинного прибалтийца. И ему, и его жене Мэгги пришлась очень по душе, и они радовались, что им так повезло с помощницей. Особенно благодарил судьбу Людвиг, он видел, как повеселела Энн с тех пор, как в доме засияла эта золотая головка.
