И тут Лафайет заговорил о вторжении в Канаду. «В той форме, в какую маркиз облек свое предложение в разговоре со мной, оно казалось исходящим исключительно от него самого, — предупреждал Вашингтон Генри Лоренса, — но вполне возможно, что оно зародилось во французском кабинете и приобрело сей цветистый наряд, дабы лучше прийтись ко двору». Стань французы освободителями Квебека, они того и гляди потребуют назад канадские территории, утраченные после Франко-индейской войны.
Подтверждая худшие опасения Вашингтона, Лафайет, которому он прежде так доверял, отправился в Филадельфию — «надавить» на Конгресс, — даже не испросив его согласия. Некоторые конгрессмены поддержали его предложение с бездумным воодушевлением. Лафайет помчался «обрадовать» Вашингтона, но неожиданно заболел и, не доехав всего 16 миль до лагеря Континентальной армии, свалился с высокой температурой. Забыв обо всех своих подозрениях, Вашингтон каждый день наведывался в Фишкилл, где юный маркиз метался в бреду, и справлялся о нем у врача, не заходя к больному, чтобы его не беспокоить. К концу ноября Лафайет выздоровел и уехал в Бостон, намереваясь оттуда отплыть во Францию, чтобы явиться к королю и предложить свои услуги.
У Вашингтона в это время появилась новая забота: в ноябре вождь могавков Джозеф Брант с тремя сотнями индейцев сенека объединился с двумя ротами тори под командованием майора Уолтера Батлера и разорил американское поселение в Черри-Вэлли, штат Нью-Йорк; с трех десятков поселенцев сняли скальпы, а их дома сожгли. У Вашингтона не оставалось другого выхода, кроме как применить карательные меры к этим «бандитам».
Между тем Конгресс четыре месяца не мог утвердить решение военного трибунала, признавшего Чарлза Ли виновным и приговорившего его к отстранению от армии на год. «Эта отсрочка — явная несправедливость по отношению и к генералу, и к общественности; ибо если он виновен, его следует наказать, если же невиновен, то держать его в таком напряжении жестоко», — писал Вашингтон брату Джеку. Ли считал себя невиновным и в начале декабря опубликовал памфлет, в котором оправдывал себя, говоря, что это Вашингтон дал ему неверные указания при Монмуте. Конгресс наконец утвердил приговор, однако Вашингтон опасался, что россказни Ли запятнали его репутацию. Джон Лоренс вызвал Ли на дуэль; Александр Гамильтон выступил его секундантом. Ли был ранен в бок, но не опасно. В отличие от Конвея, он не раскаялся, а продолжал, удалившись в свое поместье в Виргинии, поносить Вашингтона; правда, Конгресс перестал обращать внимание на его злобные письма.
Военные действия переместились на юг: британцы всё еще рассчитывали опереться на лоялистов из южных штатов, чтобы сломить сопротивление мятежников на севере. Для осуществления этого плана требовалось захватить южные порты: Саванну в Джорджии и Чарлстон в Южной Каролине. Саванна сдалась в декабре; ополченцы и отряды Континентальной армии не оказали врагу достойного сопротивления. После этого войска вновь разошлись на зимние квартиры.
Сэр Генри Клинтон зазимовал в Нью-Йорке, а Вашингтон решил разместить свою армию в Мидлбруке, Нью-Джерси, к западу от острова Статен. Брату Джеку он писал, что уже расстался с мыслью побывать дома, увидеть родных и друзей — четвертую зиму подряд! — и будет готовиться к следующей кампании. Марту он попросил приехать в Филадельфию, и она уже жила там с ноября, с нетерпением ожидая мужа. Но у того было много забот. «Наши дела находятся в более бедственном… положении, чем за всё время с начала войны», — сообщал он Бенджамину Гаррисону. Чтобы не повторить ошибок предыдущей зимы, Вашингтон не стал собирать все войска в одном месте, а разбросал их от долины Гудзона до Коннектикута: так будет легче добывать фураж и провиант. В лагерях строго следили за гигиеной, земляные полы в хижинах были запрещены, а крыши полагалось делать из досок, горбыля или дранки.
Двадцать третьего декабря Вашингтон наконец-то выехал в Филадельфию, чтобы обсудить с Конгрессом планы вторжения в Канаду. Для поездки в столицу он заказал для изрядно пообносившегося Билли Ли два сюртука, два жилета и пару штанов, чтобы не стыдно было явиться с ним в приличный дом. Вашингтон поселился в доме Генри Лоренса на Честнат-стрит; в январе они с Мартой отпраздновали двадцатую годовщину свадьбы.
Казалось бы, надо забыть обо всём и отдыхать, пока есть возможность. Но Вашингтон как настоящий солдат не мог отделить себя от тех, кто мерз сейчас в хижинах в Мидлбруке, и наслаждаться обильной и беззаботной гражданской жизнью. Будучи деловым человеком, он тем не менее с презрением взирал на спекулянтов, прибравших к рукам все рынки, и называл их в частных письмах «паразитами и величайшими врагами счастья Америки». Из-за затоваривания и дурной ценовой политики национальная валюта сильно обесценилась за последние месяцы, потеряв 90 процентов стоимости. Право собирать налоги передали штатам, и деньги поступали крайне нерегулярно. В Конгрессе шла грызня из-за частностей, тогда как важные вопросы — долги, инфляция, потребность в кредитах — откладывались со дня на день, с недели на неделю. Вашингтон обладал большей властью, чем любой из конгрессменов, и считал своим долгом высказать свое мнение. С другой стороны, будучи всего лишь военачальником, он должен был подчиняться гражданскому контролю со стороны Конгресса. «Несомненно, что если бы генерал Вашингтон был честолюбивым интриганом, в его власти было бы совершить переворот, но ни сам генерал, ни его армия не внушают и тени подозрения на этот счет, — сообщал в Версаль Конрад Александр Жерар, первый посол Франции в Соединенных Штатах. — Генерал привержен принципу, что прежде следует быть гражданином, а уж потом офицером».
У Вашингтона сложились хорошие отношения с новым председателем Конгресса Джоном Джеем, которого он знал еще по Первому Континентальному конгрессу. Но из-за круговорота городских развлечений делать дело было затруднительно. Вашингтон и Грин рано вставали и отправлялись с визитами. Потом нужно было приготовиться к обеду, за которым следовал бал, продолжавшийся до двух часов ночи. Все хозяйки салонов желали видеть генерала у себя. Вашингтон ошарашенно смотрел на вереницы карет, подъезжающих к ярко освещенным особнякам, на столы, ломящиеся от яств, в то время как его люди грелись у костров и недоедали. Ему было больно, а вовсе не радостно оттого, что он вынужден разделять с праздной публикой эту пустую, нелепую и нечестную жизнь. «Если бы я гнался за удобствами и развлечениями, — написал он Джозефу Риду, — я бы не смог противиться предложению друзей расположиться на зиму в Филадельфии, вместо того, чтобы тесниться в одной-двух комнатах, но дела армии требуют моего постоянного внимания и присутствия». Пробыв в столице полтора месяца, в феврале он вернулся в Мидлбрук.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
