Лавелл горячо закивал.
— Конечно-конечно. Но до рассвета еще больше часа. И я… и мне… — Он смешался, не зная, как потактичнее выразить свою мысль.
— Вам хотелось бы быть с ним рядом в момент его смерти? — спросил сочувственно Роджер. Потом заявил с безмятежным спокойствием: — Он не умрет.
— Хотел бы я быть в том столь же уверенным, — пробормотал англичанин. — Его спина — это полная катастрофа. Как можно выжить с такими ранениями?
— Он выживет, — сказал Роджер. — С ним случались и худшие вещи. Но это не значит, что испытать нечто подобное следовало бы и вам. Ступайте, доктор. Я о нем позабочусь.
Лавелл поежился и посмотрел на окно.
— Ночь сейчас темная. Это нам на руку, а?
— На руку, — согласился покладисто Роджер.
— Завтра я буду здесь, чтобы проследить за погрузкой своего багажа. Тогда мы посмотрим, как ваш хозяин… как у него… — Он снова смешался и с неуклюжим полупоклоном выскользнул в дверь.
Роджер облегченно вздохнул. Теперь он мог без помех заняться чисткой хозяйских ран — самой болезненной и неприятной частью работы. Он и тут действовал умело и быстро, не реагируя на глухие стенания пациента; правда аскетическое лицо его всякий раз каменело, когда те возвышались до крика. Через какое-то время Ракоци вновь погрузился в беспамятство, перешедшее в глубокий целительный сон, как только слуга обернул его тело прохладной льняной тканью.
Тут ударили первые утренние колокола, пробуждая столицу России. Вскоре на складе должны были появиться конторщики и купцы. До их прихода следовало спрятать раненого, положившись в дальнейшем на оздоровляющее влияние родной для него карпатской земли. Осторожно взвалив на плечо недвижный продолговатый сверток, Роджер покинул кладовую и решительно зашагал в ту часть громадного помещения, где стояли приготовленные к отъезду повозки.
Вдруг в темном углу, мимо которого он проходил, послышался какой-то неясный шумок, и Роджер остановился. Покрепче обхватив левой рукой хозяйские ноги, он выдернул из-за пояса короткий клинок и угрожающе произнес:
— Ну, покажись, кто бы ты ни был.
Ответом была абсолютная тишина. Затем в том же углу кто-то сдавленно кашлянул.
— Я сказал, выходи! — Роджер взмахнул клинком. — Я все равно доберусь до тебя.
— Не надо, — произнес женский голос. Из темноты выступила закутанная в накидку фигура. — Незачем до меня добираться, Роджер.
Роджер готов был ко многому, но меньше всего ожидал увидеть жену своего господина. Он какое-то время стоял как вкопанный, потом спрятал клинок.
— Как вы здесь очутились?
— Я шла за тобой. Сказала челяди, что иду в Новодевичий монастырь. Никто не остановил меня. Они не посмели.
— Это весьма неразумно, — сказал хмуро Роджер.
— Не более, чем похоронить себя в деревенской глуши. Я нахожусь там, где мне и положено быть. Рядом со своим мужем. — Ксения указала на сверток. — Это ведь он? — Она перекрестилась.
— Да, — подтвердил Роджер и добавил: — Он жив.
Она подошла ближе.
— Он выживет?
Роджер взглянул ей в глаза.
— Выживет, да. Он жестоко изранен, но все обойдется. Не тревожьтесь о нем, подумайте о себе. Муж ваш уже вне опасности, а вам она все еще угрожает. Чтобы ее избежать, вам необходимо уехать, пусть даже в сельскую глушь. — Он помолчал и прибавил для верности: — Не сомневайтесь, то же самое сказал бы вам и мой господин.
— Уехать? — переспросила она. — Да, разумеется. — Глаза ее просветлели. — Однако не под Владимир — искать милости у безусловно добрых, но чужих мне людей. Я еду с вами. — Ксения с вызовом посмотрела на Роджера. — Я не брошу его.
— Что? — Роджер так изумился, что едва не сронил с плеча свою ношу.
— Осторожнее, Роджер, — сказала Ксения и повторила: — Я не брошу его. Я слишком хорошо знаю, что значит быть брошенной в роковые минуты. Я не оставлю его. И не проси.
Роджер открыл было рот, чтобы дать глупой женщине достойную отповедь, но что-то в ее позе и в выражении глаз остановило его.
— Ладно, — сказал он с большой неохотой. — Раз уж вы здесь, пусть все идет, как идет.
* * *
Письмо Петра Григорьевича Смольникова к государю, втайне продиктованное им отцу Илье в часовне Святых Гиппарха и Филофея.[13]
«Всемилостивый государь наш, Федор Иванович! К тебе обращается твой ревностный слуга Петр Сергеевич Смольников, искренно убежденный в том, что у него есть резоны обеспокоить тебя.
Преданному радетелю твоему в прошлом довелось четырежды защищать этот город, пока монгольские стрелы не лишили его глаз, но он по-прежнему не намерен сидеть сложа руки, когда рядом с ним вызревает измена.
Да будет ведомо тебе, батюшка, что князь Анастасий Сергеевич Шуйский подобрал меня в моей немощи и предоставил мне кров и стол. Сознавая себя обязанным ему по гроб жизни, я никогда не решился бы донести на него, если бы не считал превыше всего, кроме твердости в вере Христовой, служение долгу. Я ведь присягал когда-то на верность отцу твоему, великому государю всея Руси, — стало быть, эта присяга распространяется и на тебя, ибо ты теперь единственная опора отчизны. А потому с великой печалью спешу сообщить, что мой благодетель, благородный князь Анастасий Сергеевич Шуйский, забыл о честном служении тебе и отечеству во имя собственных честолюбивых стремлений и, если будет в том надобность, не раздумывая, посягнет и на твою жизнь.
Это верно, я слеп, но не глух, и Господь все еще поддерживает меня в добром здравии. Мой слух обострен настолько, что мне ведомо обо всем, что творится в доме моего покровителя, и события последнего года свидетельствуют о неуклонном схождении князя на кривые пути.
Началось с того, что к нему нет-нет да и стал захаживать его двоюродный брат Василий Андреевич, и из их разговоров я понял, что оба мечтают воссесть на твой трон, к чему ими прилагается немало усилий. Оба брата не в меру честолюбивы, хитры, оба пользуются услугами соглядатаев и других недостойных людишек, дабы окоротить в своих притязаниях других не менее ретиво стремящихся к власти бояр. Нередко они действуют один против другого, причем каждый надеется, что именно его поддержит семья, состоящая из столь же неугомонных и дерзостных в замыслах Шуйских.
Не могу даже счесть, сколь часто я просыпался среди ночи, дабы прислушаться к приглушенным переговорам Анастасия Сергеевича с его наймитами всех сортов и мастей и с ужасом для себя убедиться, что планы их заходят весьма и весьма далеко. В ночь, когда мне стало доподлинно ясно, что замышляется ни много ни мало как дворцовый переворот, я пал пред иконами на колени и смиренно просил Господа дать мне знак, что все это просто шутка, ошибка. Но никакого знака не получил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
