Луначарский выступает как эстетик и теоретик литературы и искусства. Его эстетические концепции, опиравшиеся в дооктябрьский период творчества на позитивизм, позже опираются на идеи марксизма. Он пишет книги «Классовая борьба в искусстве» (1929), «Ленин и литературоведение» (1932). Порой, к сожалению, он впадает в вульгарный социологизм, однако все же ориентация на особую ценность реализма, на отечественную и мировую классику спасает его от примитивизма в теоретических постулатах и часто от дурновкусия в художественно-эстетических суждениях.
Взгляды и ценностные ориентации Луначарского основывались на марксизме, однако его мировоззрение было лишено цельности и страдало от конъюнктурных изменений. И все же Луначарский вошел в русскую культуру как человек энциклопедических знаний, как защитник реализма в искусстве, как пропагандист социалистических идей.
В число культурно-исторических деяний Луначарского входит его участие в актуальных для своего времени акциях, а также теоретических и критических разработках. Это и культурная революция, и руководство развитием художественной культуры (конец 1910-х — 1920-е годы), осмысление задач художественной критики и их воплощение в жизнь, разработка принципов социалистического реализма, связь советского искусства с классическим наследием, борьба за ориентацию на высокие идеалы и реализм в искусстве. Он поддерживал также и левые эксперименты в искусстве, и формальные поиски, игравшие роль в художественном процессе XX века. Многое в этих деяниях сохраняет не только историческое, но и живое значение для современности.
…И спросил я моего отца, Бориса Семеновича Борева, уже прикованного к постели и отмерявшего последние недели своей жизни:
— Что ты думаешь о Луначарском? Ты ведь, кажется, знал его?
— Немного знал. Слышал о нем году в девятнадцатом, когда был солдатом в Красной армии. Потом во второй половине двадцатых годов встречался с Анатолием Васильевичем на совещаниях, когда был профессором и заведовал кафедрой философии в Харьковском университете и когда был главным редактором Партиздата Украины. Луначарский был блестящий человек. Его образ встает передо мною не только и не столько из личных встреч с ним (их было немного, и они были незначительны), сколько из всей атмосферы эпохи: из его книг и статей, из дискуссий, из мнений моих товарищей, из борьбы разных тенденций в нашей культуре.
Вся его жизнь была нескончаемым диалогом с людьми, золотой цепью интеллектуальных бесед. Он сам всякий раз искал истину, уточнял ее для себя, а затем убеждал в ней своих собеседников и оттачивал под напором их аргументов свои мысли. Одновременно его жизнь была цепью поступков и деяний.
В бушующем океане революции, где сметались культурные ценности, сам Луначарский ощущал себя кораблем, идущим сквозь ураган и знающим цель и курс движения. Однако и он подвергался жестким нападкам и обвинялся в либерализме пролеткультовскими революционными деятелями. Все левоориентированные ниспровергатели «устаревшей» культуры прошлого получили отпор от Луначарского, отстаивавшего классическое наследие. Он защищал Большой театр даже от Ленина, который считал его пережитком дворянско-буржуазной культуры и сомневался, следует ли в условиях гражданской войны и разрухи тратить деньги на его содержание. Его обвиняли в излишней жестокости революции. Да, Октябрьская революция была жестокой. Однако кто может вспомнить в истории не жестокую революцию? «Бархатной» может быть только контрреволюция, когда революция не умеет себя защищать. Впрочем, нет! Теоретически и революция может быть бархатной, когда ее силы многократно превосходят силы сопротивления. Однако в России было не так.
Он спасал деятелей культуры, попавших в жернова революции за реальные или мнимые прегрешения и за поступки, не сообразовывавшиеся с суровостью эпохи. Он спасал художников и деятелей культуры от голода и холода, от суровостей революционного быта, к которому менее всех оказалась приспособлена именно интеллигенция. Он спасал красоту и само право на нее для современников и потомков.
В 1929 году Анатолий Васильевич говорил о красоте. Это звучало почти как ниспровержение основ новой государственности, как неслыханная смелость. Он писал: «Пролетарий и тот новый человек вообще, который вырабатывается в процессе социалистического строительства, не чужд ничему, что существует в природе и в жизни. Пролетарий вовсе не отрекается от красоты природы, а стало быть, от пейзажей, от цветов, животных, от красоты человека — мужчины, женщины, ребенка…»
Луначарский спасал прошлое от забвения и безразличия и своими, часто художественно слабыми, пьесами из жизни прошлых эпох, и своими лекциями о культуре, и заступничеством за ценности.
Он спасал будущее от упрощения, от казарменной его схематизации, от его организации на базе представлений людей с сильно заниженным общекультурным фондом, обретших власть в процессе революционных перемен… Он строил новую жизнь и новое искусство, вдохновляясь великими идеалами.
Мыслил он диалектично, хотя иногда эта диалектика обретала софистическую гибкость и податливость, способную примирить тезис с антитезисом или вместить их в единое пространство не вполне определенного суждения. Он говорил: «Искусство должно вести борьбу против всего, что мешает нашему движению вперед. Нужна сатира — средство социальной дезинфекции. Смех — социальный санитар. Нужна острая критика пороков и недостатков нашей действительности. Для сатиры важно увеличительное стекло. Однако нельзя преувеличивать, не следует преувеличивать отрицательные стороны нашей жизни. Легко, стараясь быть правдивым, впасть во вредную для нашего времени критику, граничащую с пасквилем».
Вспоминается мне спор Луначарского с Богдановым. Однажды Богданов сказал Луначарскому:
— Вы, Анатолий Васильевич, великолепный эквилибрист мысли. И все же у вас порою получается слишком гибкая формула: «Нельзя не согласиться, но и нельзя не признать…»
— Просто жизнь, — возразил Луначарский, — не укладывается в одностороннее и однозначное суждение. Диалектика помогает это суждение сделать объемным…
— … и всеядным, всевместительным…
— Нет, просто своей сложностью соответствующим сложности бытия. А вы что же, за плоскую метафизику?
— Нет. Я просто против софистики за определенность, против релятивности суждений.
— Неопределенна лишь Кратилова диалектика, в которой гибкость и движение абсолютизированы… Гераклит утверждал, что нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Кратил же считал, что все настолько меняется, что нельзя и один раз вступить в одну и ту же воду. Наш же метод, как вы знаете, идет не от Кратила, а от Гераклита к Гегелю и от него к Марксу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
