Хотя я знал г-на Рибера уже давно, я никогда у него не бывал, пока однажды утром отец, навещавший его как врач и старый приятель, не взял меня с собой. Марк Рибер жил на правом берегу Сены, на улице Дюфо, возле церкви св. Магдалины. Ни эта улица, ни самый дом не представляли собой ничего романтического. Дом был построен отнюдь не в эпоху Людовика Сварливого, а скорее при Луи-Филиппе. Лестница с порыжелым ковром и чугунными перилами, выкрашенными белой краской, никак не вязалась со стилем г-на Рибера; прихожая с вешалками и стойкой для зонтов также не соответствовала его вкусам. Но погодите! Отец скрылся в коридоре, ведущем, вероятно, в спальню г-на Рибера, и жирная, грязная служанка, отворившая нам дверь, провела меня в небольшую гостиную, где стояли диваны с вышитыми подушками и восточными коврами. На стене гостиной висела огромная картина, которая дала мне познать всю прелесть страдания. Страдание сильнее потрясает сердца, когда оно прекрасно. Я был глубоко взволнован при виде этой картины, где изображена была очаровательная белокурая Офелия, которая тонула с улыбкой на устах. Она плыла, доверившись волнам, поддерживаемая раздувшимся платьем. Ее головка, увенчанная цветами и травами, покоилась на воде, как на подушке. От речных струй и прибрежных деревьев на лицо девушки падал бледный зеленоватый отсвет. Глаза бедной помешанной выражали наивное изумление. Созерцая эту прелестную и жалостную картину, я вдруг услышал, как юный голос запел за стеной со странными интонациями и паузами: «Прощай, кораблик милый!..» Эта песенка, которая в другое время, вероятно, нисколько бы меня не тронула, схватила меня за сердце, и я разрыдался. Песня оборвалась. Все еще всхлипывая, я обернулся на стук отворившейся двери и увидел на пороге девушку, одетую в белое, как Офелия, такую же белокурую и тоже с цветами в руках. При виде меня она слегка вскрикнула и убежала.
Много дней, сам не помню сколько, я видел в мечтах Офелию и эту девушку, похожую на нее. Я перечитывал, пока не запомнил наизусть, рассказ королевы из драмы Шекспира:
Есть ива над потоком, что склоняетСедые листья к зеркалу волны;Туда она пришла, сплетя в гирляндыКрапиву, лютик, ирис, орхидеи,……..Для скромных дев они — версты умерших;Она старалась по ветвям развеситьСвои венки; коварный сук сломался,И травы и она сама упалиВ рыдающий поток. Ее одежды,Раскинувшись, несли ее, как нимфу;Она меж тем обрывки песен пела,Как если бы не чуяла беды…[342]
Через несколько дней, а может быть и недель, после посещения дома на улице Дюфо, где я испытал такое глубокое волнение, я узнал из разговора родителей за обедом, что г-н Рибер окончательно покинул Париж, где ему не на что было жить, и поселился в деревне на берегу Жиронды у родственников, которые возделывали виноградники; дочку свою Беранжеру он увез с собой, так как ее здоровье внушало опасения. Эта новость огорчила меня, но не удивила. Я ожидал, что услышу о ней самые печальные вести.
Время шло. Воспоминание о девушке с цветами исчезло из моей памяти так же незаметно, как скрылось под водой тело очаровательной возлюбленной Гамлета. Я вспомнил о ней случайно, осенним утром, услышав, как матушка напевала: «Прощай, кораблик милый!..»
Я спросил:
— Матушка, что сталось с господином Рибером? Уже лет пять я ничего не слышу ни о нем, ни о его дочери.
— Господин Рибер скончался, сынок. Разве ты не знаешь?.. А дочка его сошла с ума, но у нее тихое помешательство. Она бережно хранит в шкатулке простые камушки, принимая их за жемчуга и бриллианты. Она показывает их и дарит всем, кто к ней приходит. Ее безумие выражается шорою еще более странно. Она говорит, что не может читать, что стоит ей раскрыть книгу и взглянуть на страницу, как буквы разлетаются но комнате, точно мухи, и жужжат над ее головой. Поэтому она читает только букеты; она хорошо разбирает их смысл, так как понимает язык цветов. Но в последнее время цветы тоже стали разлетаться, как бабочки, от одного ее взгляда.
— А известно, отчего она сошла с ума?
— От несчастной любви. Она была невестой. Жених ее, узнав, что господин Рибер разорился и промотал даже приданое дочери, отказался от брака.
Я возмутился.
Матушка грустно улыбнулась.
— Дитя мое, далеко не все люди способны на верность и благородство.
Эта мысль поразила меня.
Хоть и не редкая сама по себе, она была удивительна в устах матушки, которая верила в человеческую доброту.
IX. Очарование
Вскоре после этого произошло событие, имевшее решающее значение в моей жизни. Я присутствовал на театральном представлении. Мои родители никогда не ходили в театр, и понадобилось исключительное стечение обстоятельств, чтобы они повели меня туда: случайно совпало, что мой отец своим искусством и заботливым уходом спас жизнь супруги одного драматурга; что его историческая драма вскоре после счастливого выздоровления жены была поставлена в театре Порт-Сен-Мартен; что благодарный автор предложил отцу ложу на спектакль; что билеты были действительны на субботу — единственный вечер в неделе, когда я мог лечь поздно и когда театральная дирекция неохотно дает пропуска и, наконец, что в самой пьесе не было ничего предосудительного, ничего вредного для невинных ушей.
Целые сутки напролет я изнывал от страха и надежды, дрожал как в лихорадке в ожидании неизъяснимого блаженства, которому любой пустяк мог внезапно помешать. До последней минуты я опасался, как бы доктора не вызвали к какому-нибудь больному. В день спектакля мне казалось, что солнце никогда не закатится. За обедом, который тянулся невыносимо долго, я не проглотил ни кусочка и смертельно боялся опоздать. Матушка все еще не была готова. Она боялась обидеть автора, пропустив первые сцены, и все же теряла драгоценное время, прикалывая цветы к корсажу и волосам. Моя дорогая матушка, стоя перед зеркальным шкафом, долго и внимательно рассматривала свое белое кисейное платье с накинутой сверху прозрачной туникой, усеянной зеленым горошком, и, казалось, придавала огромное значение изяществу прически, складкам пелеринки на корсаже, вышивке на коротких рукавах и прочим мелочам своего наряда, которые казались мне совершенно излишними. Впоследствии я изменил свое суждение. Извозчик, нанятый Жюстиной, ожидал у подъезда. Но вот, надушив лавандой носовой платок, матушка начала спускаться. Уже на лестнице она спохватилась, что забыла на туалетном столике флакон с нюхательной солью, и послала меня наверх. Наконец мы приехали. Капельдинерша провела нас в красную бархатную ложу, выходившую в огромный зал, откуда доносился гул голосов и резкие звуки инструментов, которые настраивали музыканты. Три торжественных удара, прозвучавших со сцены и сменившихся глубокой тишиной, потрясли меня. Занавес поднялся, и это поистине явилось для меня переходом из одного мира в другой. И в какой же волшебный мир я проник! Там обитали рыцари, пажи, благородные дамы и девицы, жизнь протекала более бурно и пышно, чем в мире, где я родился, страсти были неистовее, красота — прекраснее. Костюмы, жесты, голоса в этих высоких готических залах волновали чувства, поражали ум, восхищали душу. Отныне ничто для меня не существовало, кроме заколдованного царства, которое внезапно открылось моим жадным взорам, моей пламенной любви. Я всецело поддался иллюзии, и все театральные условности, которые, казалось бы, должны были ее разрушить, — подмостки, кулисы, раскрашенные полотнища, изображавшие небо, занавеси, обрамлявшие сцену, — только крепче замыкали магический круг. Драма переносила нас к последним годам царствования Карла VII[343]. И каждое действующее лицо на сцене, будь то ночной стражник или караульный офицер, глубоко запечатлевалось в моей памяти. Но когда появилась Маргарита Шотландская, мною овладел неизъяснимый трепет, меня бросало то в жар, то в холод, я едва не лишился чувств. Я влюбился в нее. Она была прекрасна. Я и не представлял себе, что женщина может быть так прекрасна. Она явилась из ночного мрака, бледная и печальная. Луна, в которой сразу можно было признать средневековую луну по окружавшим ее зловещим облакам и по явному ее пристрастию к готическим колокольням, озаряла юную дофину серебристым светом. Мои воспоминания так смутны, что я, право, не знаю, в какой последовательности их излагать и как закончить мой рассказ. Я восхищался белизной Маргариты, а ее подведенные синеватые веки принимал за признак аристократизма. Маргарита — жена дофина Людовика, но любит она безвестного стрелка Рауля, молодого и красивого, который не знал ни отца, ни матери и потому всегда печален. Дофину нельзя осуждать за любовь к стрелку Раулю, так как вскоре выясняется, что он родной сын Карла VII. Король, узнав из предсказаний астрологов, что он умрет от руки сына, велел бросить где-нибудь в лесу новорожденного младенца и воспитал вместо него приемыша, который женился на Маргарите Шотландской и стал дофином; так что в сущности Маргарита была предназначена именно Раулю. Она этого не знает, Рауль — тоже, но их влечет друг к другу неведомая сила.
