Он поднял взгляд к медленно темнеющему небу, располовиненому на бледный запад и хмурый восток.
– Представьте себе… – промолвил он медленно, будто захваченный пророческим видением, – представьте себе льющийся с небес поток, водопад света. Его струи гремят неслышно, низвергаясь в бездну энтропии, вращают невидимые колеса жизни, и те проворачиваются с натугой, передавая свое движение мириадам сцепленных шестеренок, выточенных из драгоценных камней, – ведь живая материя не что иное, как приведенный в движение углерод, жидкий алмаз. Одновременно часовой механизм и калейдоскоп, охватывающий всю поверхность земного шара, от верхушек гор до морского дна, бесконечно изменчивая оболочка, биосфера – вот что такое мир живого: непередаваемый в своей сложности, совершенный в своей неустойчивости. Стоит движению остановиться хоть на миг, и стабильность, распад, смерть берут свое. Совершенство в бесконечном поиске совершенства…
– Доктор Фауст был бы доволен, – промолвил Никольский, вслед за эсером глядя в прозрачную глубину заката. – Это настоящая поэзия… но, увы, не наука. Как выражается Владимир Афанасьевич – телеологический подход.
– Почему? – Щукин поднял брови.
– Ваша экономическая модель, – пояснил зоолог, – включает неявный принцип уменьшения расточительства, столь свойственного матери-природе. Натурфилософы старых времен постулировали horror vacui, боязнь пустоты, якобы присущую естеству, а у вас получается… как это будет… horror comesii, пожалуй. Боязнь мотовства. Всякая частица, всякий… раз уж мы взялись за латынь – всякий квантум энергии должен у вас быть непременно в дело пущен, в оборот заведен, употреблен к вящей пользе и славе живой материи. Но ведь такой подход приписывает той самой материи волю и цель, которые вы, да и всякий порядочный материалист, должны отрицать! Что заставит биологию скаредничать?
Эсер поднял брови еще выше, так что непримечательное лицо его приобрело совершенно клоунское выражение.
– Ну, Александр Михайлович! От вас – не ожидал. Никакой воли и стремления тут не требуется. А требуется неукоснительное следование законам природы. Называется – принцип наименьшего действия. Почему угол падения равен углу отражения? Почему яблоко Ньютона падает на землю? Мы ведь не считаем, что световой луч следует линии наикратчайшего пути, потому что стремится уменьшить затраченное время. И у яблока нет воли сократить свою потенциальную энергию. Принцип Мопертюи действует во всяких областях физики и химии, а биология, в конце концов, есть лишь продолжение этих наук, как химия продолжает физику. Вы ломитесь в открытую дверь, профессор.
– Мне это уже говорили недавно, – буркнул зоолог, посмурнев.
– Можете сказать, – продолжал Щукин, – что у этого принципа должен быть автор. Создатель. Творец. Вот это будет телеологический подход. Но с тем же успехом мы могли бы обсуждать кристаллизацию. Совершенные формы снежинок многим застили разум, убеждая в том, что к их созданию причастна чья-то воля, не прямо, так косвенно. А формирование кристалла ничем, в сущности, не отличается от эволюции в том плане, что им движет тот же horror comesii, стремление невидимых молекул уложиться наиболее плотно…
– Я… могу представить вашу картину мира, – промолвил Никольский неспешно и тяжело. – Но она мне не нравится. В вашем представлении Вселенная из первородного хаоса постепенно и безостановочно кристаллизуется. Ну, развивается, мы бы сказали, целенаправленно, потому что направление ее развития задано законами природы. Мало того, что этот тезис никак не объясняет происхождения этих законов – существования, если хотите, законодателя: есть он, или оно так само собой получилось, как мыши из грязного белья. Но ваша кристаллизация цветущей сложности распространяется. Если вы правы – здесь, в Новом Свете, должны отсутствовать некоторые формы бытия, которые для нас обычны. Способы существования, которые мы привыкли считать всеобщими, для здешних обитателей должны быть смешаны с другими или непривычны вовсе. Думаю, мы найдем такие: пока что мы лишь по верхам пробежались.
Зоолог осекся.
– Хотя уже нашли, – поправился он. – Трава. Здесь нет травы. А значит, нет лугов и прерий, нет почвенного покрова, сформированного однолетними растениями, нет всего многообразия животных, связанного с этими растениями, почвами, местами обитания! Как жаль, что Владимир Леонтьевич не может нам подсказать – это больше по его части… Но я отвлекся. Эволюция произведет на свет траву – и еще одна тессера вашей вселенской мозаики встанет на место. Так вот, что случится, когда мозаика будет сложена? Вселенная исчерпаема; в ней нет места бесконечному поиску совершенства в усложнении.
Эсер пристально глянул на собеседника.
– У меня нет ответа на ваш вопрос, – признался он. – Возможно, что его и не существует. Если бы я верил во Всевышнего – а он свидетель, что я уже давно в него не верю, – я бы сказал, что со сложенной мозаики на нас глянет его лик. А так подумайте вот о чем: мы тоже продукт эволюции. Мы первые ее дети, наделенные разумом. Если отвлечься от телеологии и не говорить, что наш разум для чего-то нужен природе, – как же она отреагирует на очередной поворот эволюционных шестеренок? Эта машина работает все быстрее с каждым прошедшим эоном. Примитивные трилобиты ползали по морскому дну дольше, чем длятся мезозой и кайнозой, вместе взятые. Возможно, разум – это очередной этап, каким стал для животного мира выход из воды на сушу. Выход из скотского безмыслия на опасные, притягательные, полные возможностей берега рассудка. Дальше пойдет быстрее.
Он вздохнул.
– Мы примитивные твари. Полурыбы-полужабы, неспособные представить судьбу своих далеких потомков. Стоит ли спорить о том, чего мы не в силах вообразить?
Зоолога ощутимо передернуло.
– Всякий раз, – пожаловался он, – когда я бываю готов согласиться с вашими словами, вы тут же выдаете что-то такое, от чего волосы дыбом встают.
– Почему? – изумился Щукин.
– Я, знаете ли, ученый. Мы привыкли гордиться своим разумом, – ответил Никольский. – А вы этак походя утвердили, что наш интеллект – не столь уж совершенная штука.
– Недостаточно совершенная, чтобы строить из себя невесть что, – подтвердил Щукин с ухмылкой. – Я больше горжусь умением делать адские машины. Разум мне дала природа, а делать бомбы я научился сам.
Зоолога передернуло снова.
– Все время забываю… – пробормотал он вполголоса. – Вы производите впечатление образованного человека.
– Я и есть образованный, – напомнил эсер. – Недоучка, правда. Университет я так и не закончил…
– Могу понять ваши убеждения, – продолжал Никольский, не сбиваясь с мысли. – В конце концов, все мы студентами… а кое-кто и до седых волос… хм. Но что может заставить образованного человека бросаться адскими машинами? Никогда не понимал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
