Но вот внизу хлопнули дверью, раздались шаги Жерома, идущего по кафельному полу прихожей, и обе вздрогнули. Женни разомкнула объятия и, не сказав ни слова, убежала, покачиваясь от тяжкого бремени - беды, которая на нее обрушилась, и зная, что уже никому на свете не облегчить ее ноши.
XI. Антуан и Рашель в кинематографе. Африканский фильм. Поздно вечером у Пакмель
Огромная афиша перед входом в кинематограф притягивала зевак завсегдатаев бульваров.
НЕВЕДОМАЯ АФРИКА
ПУТЕШЕСТВИЕ В КРАЙ УОЛОФОВ,
СЕРЕРОВ, ФУЛБЕ, МУНДАНОВ И БАГИРМОВ.
- Начнется только в половине девятого, - посетовала Рашель.
- Ну что я тебе говорил!
Антуан, который не без досады покинул уютный мирок розовой комнаты, взял ложу нижнего яруса за решетчатой рамой в глубине зала, чтобы создать хотя бы иллюзию уединения.
И пока он брал билеты, к нему подошла Рашель.
- А я уже сделала чудесное открытие, - сказала она, увлекая его к колоннам у входа, где вывешены были фотографии - кадры из фильмов. Посмотри-ка!
Антуан прочел надпись: "Девушка из племени мунданов веет просо на берегу Майо-Кабби". Нагое тело, вместо набедренной повязки - пояс, сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его, старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук, застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, - словом, вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы и поражала красотой.
- Ну а теперь посмотри на них! - продолжала Рашель, показывая Антуану на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным носом. - А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он - уолоф, и на шее у него висит гри-гри75, и носит он голубой бубу и тарбу76.
В тот вечер она говорила как-то особенно возбужденно, все улыбалась сомкнутыми губами, - можно было подумать, что мускулы ее лица сокращаются непроизвольно; она щурилась, взгляд у нее был какой-то неспокойный, бегающий, и Антуан впервые видел, как ее глаза искрятся серебром.
- Пошли, - сказала она.
- Да ведь у нас еще полчаса впереди!
- Ну и пусть, - возразила она с детским нетерпением. - Пошли.
В зале было пусто. В нише, предназначенной для оркестра, музыканты уже настраивали инструменты. Антуан поднял зарешеченную раму. Рашель так и осталась стоять рядом с ним. Сказала со смехом:
- Да завяжи ты галстук посвободнее. А то у тебя вечно такой вид, будто ты собрался вешаться и вдруг бросился бежать с веревкой на шее!
Его покоробило, и он неприметно поморщился.
А она уже шептала:
- Ну до чего же я рада, что все это увижу вместе с тобой!
Она сжала ладонями щеки Антуана, притянула его лицо к своим губам.
- И знаешь, безбородым ты так мне нравишься!
Она сбросила манто, сняла шляпу, перчатки. И они уселись.
Сквозь зарешеченную раму, за которой извне их никто не мог увидеть, они наблюдали за тем, как преображается зрительный зал, как за несколько минут в этом безгласном, пыльном, красно-буром вертепе, где смутно выступали очертания каких-то предметов, вдруг закипела многоликая толпа под невнятный гул, напоминавший птичий гомон, порою приглушенный трубными звуками хроматической гаммы. В то лето стояла небывалая жара, но сейчас, во второй половине сентября, множество парижан уже вернулось, и город стал не тот, каким был в пору отпусков, когда он так нравился Рашели, каждое лето открывавшей для себя какой-то новый Париж.
- Слушай... - произнесла она.
Оркестр только что начал играть отрывок из "Валькирии"77 - весеннюю песнь.
Она припала головой к плечу Антуана, сидевшего с ней рядом, совсем близко, и он услышал, как она напевает с закрытым ртом, словно эхо, вторя пению скрипок.
- А ты Цукко слышал? Цукко, тенора, - спросила она с беспечным видом.
- Слышал. А почему ты спрашиваешь?
Рашель задумалась и не отвечала, только немного погодя, будто почувствовав угрызения совести, оттого что призналась не сразу, сказала вполголоса:
- Он был моим любовником.
Прошлое Рашели живо интересовало Антуана, но никакой ревности он не испытывал. Он отлично понимал, что она хотела сказать, когда заявляла: "Памяти у моего тела нет". Но вот Цукко... Ему вспомнился потешный человечек в белом атласном камзоле, взгромоздившийся на деревянное возвышение кубической формы в третьем акте "Мейстерзингеров"78, - толстый, приземистый, похожий на цыгана, хоть и был в белокуром парике; в довершение всего в любовных дуэтах он непрестанно прижимал руку к сердцу. Антуан даже был недоволен, что избранник Рашели до того неказист.
- А ты слышал, как он поет вот это? - снова спросила она и пальцем начертила в воздухе арабеску музыкальной фразы. - Да неужели я тебе никогда не рассказывала о Цукко?
- Никогда.
Рашель сидела, прильнув головой к его груди, - стоило ему опустить глаза, и он видел ее лицо. Брови слегка нахмурены, веки почти сомкнуты, уголки губ чуть-чуть опущены. Ничего похожего на то оживленное выражение, какое обычно появлялось, когда она вспоминала прошлое. "Прекрасную можно было бы снять с нее маску скорби", - подумал он. И, заметив, что она все молчит, и из желания лишний раз подтвердить, что его нисколько не смущает ее прошлое, он стал допытываться:
- Ну, а как же твой Цукко?
Она вздрогнула. Сказала, томно улыбаясь:
- Что - Цукко? В сущности говоря, Цукко - ничтожество. Просто он был первым - в этом все и дело.
- А я? - спросил он несколько принужденно.
- Ты третий, - отвечала она без запинки. "Цукко, Гирш и я... И больше никого?" - подумал Антуан.
Она продолжала, все больше оживляясь:
- Хочешь, расскажу? Сам увидишь - не так-то все просто. Папа недавно умер, брат служил в Гамбурге. А я жила Оперой, театр отнимал у меня весь день: но в те вечера, когда я не танцевала, мне было до того одиноко... Так бывает, когда тебе восемнадцать лет. А Цукко уже давно за мной увивался. Я-то находила его заурядным, самовлюбленным. - Она запнулась, но продолжала: - И глуповатым. Ей-богу, я и в те дни уже находила, что он несколько глуп... Но не знала, что он такая скотина! - как-то неожиданно добавила она. Она взглянула на зал, - там только что погасили свет. - Что будут показывать сначала?
- Кинохронику.
- Ну а потом?
- Какую-то постановочную картину, вероятно - дурацкую.
- А когда же Африку?
- Напоследок.
- Вот и хорошо! - заметила она, и снова по плечу Антуана разметались ее душистые волосы. - Скажи, если начнут показывать что-нибудь путное. Тебе удобно, мой котик? А мне так уютно!
Он увидел ее влажный полуоткрытый рот. Губы их слились в поцелуе.
- А как же Цукко?
Ответила она без улыбки - вопреки его ожиданиям.
- Теперь я все недоумеваю - как могла я вытерпеть эту муку! Ну и обходился же он со мной! Возчик неотесанный! Прежде он был погонщиком мулов в провинции Оран... Подружки жалели меня; никто не понимал, почему я с ним живу. Сейчас-то я и сама не понимаю... Говорят, некоторым женщинам нравится, когда их бьют... - Помолчав, Рашель добавила: - Да нет, просто я боялась, что снова стану одинокой.
Антуану еще не доводилось подмечать в голосе Рашели такие печальные нотки, какие звучали сейчас. Он крепко обвил ее рукой, словно беря под защиту. Немного погодя объятие разомкнулось. Он задумался о том, что его легко разжалобить, что жалость - одно из проявлений чувства превосходства над другими, что в ней-то, быть может, и скрывается причина его привязанности к брату; до встречи с Рашелью он, случалось, задавался вопросом, уж не заменяет ли ему жалость всякую любовь?
- А потом? - снова заговорил он.
- Потом он меня бросил. Ясное дело, - произнесла она, не выказывая никакого огорчения.
И после паузы добавила приглушенным голосом, словно заклиная Антуана молча выслушать ее признание.
- Я ждала ребенка.
Антуан даже подскочил. Ждала ребенка? Невероятно! Да как же он, врач, не заметил никаких следов...
Рассеянным и раздраженным взглядом смотрел он на экран, где разворачивались события, запечатленные кинохроникой:
НА БОЛЬШИХ МАНЕВРАХ:
Господин Фальер79 ведет беседу
с немецким военным атташе.
Будущее разведывательной службы.
