Однажды я привёз сюда Дженни — очень ненадолго. У неё два дня оказались свободными, и она меня уговорила — я как-то сильно расчувствовался, рассказывая ей о своей привязанности к этим местам. В один прекрасный вечер мы самолётом отправились из Лос-Анджелеса в Альбукерке, а ночью на машине добрались в Санта-Фе. Настроение было как у нашаливших детей: ведь только суперзвёздам позволено подвергать собственную судьбу и судьбу съёмок такому риску, но веселились мы вовсю. Дженни впервые попробовала мексиканскую еду, ей понравилась затрапезная старая posanda, которую я снял для нас, горьковатый ночной воздух, дымок горящих сосновых поленьев (аромат местных сосен — pinon — неповторим), бесконечные лавки индейских торговцев с национальной керамикой, коврами и ювелирными поделками; замечательно было почувствовать себя прогульщицей.
На следующий день я повёз её смотреть Пуйе и Фрихольский каньон в Бандельерском национальном заповеднике, на котором до сих пор лежит невидимая тень Лос-Аламоса. В Пуйе она с восторгом карабкалась то вверх, то вниз, осматривая ряды скальных жилищ, пыталась подманить бурундучков, задавала бесчисленные вопросы, облазила весь акрополь; я показал ей золотистого дятла и всяких других птиц, населяющих столовые горы; она без конца чмокала меня то в нос, то в щёку, как школьница: я такой замечательный — привёз её в такое чудесное место, и такой умный, что всё про всё знаю, и знаю такие места. В заповеднике всё продолжалось в том же духе, хотя Бандельер — это место совсем иное, укрытое на дне каньона: la bonne vaux, священная долина, превращённая в музей, сонная, лесистая, обращённая внутрь себя, невообразимо далёкая от привычного мифа о «краснокожих индейцах»… мирная земледельческая культура, не так уж далеко ушедшая от садов Эдема. Все ещё живущие здесь древние растения, юкка и колючая цилиндрическая груша, лечебные и красящие травы, казалось, наделены какой-то таинственной высшей силой, обладают равным статусом с людьми: именно это почувствовал когда-то юный Ретиф на другой стороне Земли. Они словно посмеиваются про себя, сказала Дженни, смотрите-ка, мы живём здесь гораздо дольше, чем ваши замшелые человеческие существа.
Мы ехали на восток, в Санта-Фе, сквозь великолепный, напоённый ароматами вечерний воздух, окрашенный в розовые, охряные и зелёные тона, а заросшие лесами горные складки лежали за городом, словно гигантское, небрежно брошенное бархатное покрывало; прозрачное и безоблачное зимнее небо стояло над нами, и свет, какого ни одна камера никогда не умела — и не сумеет! — передать, потому что суть его — в глубине, а не в красках или вертикальных планах… Перед обедом мы ещё побродили по старому городу, в магазинчике для туристов, работавшем до поздней ночи, я купил Дженни серебряный браслет с бирюзой; мы потягивали местный коктейль «Маргарита»,268 наслаждались едой, мы любили друг друга: это был во всех смыслах безоблачный день.
Потом Дженни опишет всё это со своей точки зрения, поскольку те два украденных дня легли в основу её «последнего вклада», которому ещё только предстояло появиться; то, что она написала, я и пересказываю (она ведь с самого начала согласилась, что я могу так поступить); смысл написанного сводится к тому, что она «меня не бросит», несмотря на всё сказанное в её «третьем вкладе»: его я ещё приведу здесь, немного погодя. В Лос-Анджелесе, как она напишет, мы всегда оставались «в скобках», а в Нью-Мексико, в те недолгие часы нашего с нею бегства, эти скобки были раскрыты.
То, что мне нужно описать здесь, то, почему я не могу привести её версию, жестоко, и Дженни ни в коем случае не за что в этом винить. На следующее утро ей хотелось сделать ещё кое-какие покупки, потом мы собирались посмотреть ещё одно древнее индейское поселение и прямо оттуда выехать на шоссе, чтобы вовремя попасть в Альбукерке, к вечернему рейсу на Лос-Анджелес. Поселение находилось в местечке под названием Тсанкави, археологически оно было менее знаменито, чем Пуйе и то, другое, в Бандельере; но именно это место нравилось мне больше всего, я приберегал его напоследок, как козырную карту, оно было для меня квинтэссенцией всего этого региона. В свой первый приезд я несколько раз возвращался сюда и с тех пор успел побывать здесь ещё дважды.
До сих пор не могу понять, почему некоторые места обладают такой привлекательностью для тебя лично, почему именно в этом месте твоё прошлое как бы мистически соприкасается с твоим будущим, кажется, что каким-то образом ты всегда присутствуешь здесь, а не только тогда, когда реально здесь находишься. Такое чувство я испытывал, как ни странно, когда купил ферму: реальная необходимость приобрести Торнкум как бы проросла из глубин моего подсознания и лишь в последнюю очередь диктовалась пришедшими на ум сознательными доводами. В отношении Торнкума действительно существовали вполне осознанные причины эмоционального и ностальгического характера, так что здесь аналогия не вполне верна; но бросающаяся в глаза нелепость сравнения фермы в Девоне и такого места, как Тсанкави, не так уж абсурдна, как может показаться на первый взгляд. Это горное поселение как бы простирается за пределы конкретного места, конкретных границ, оно обладает какими-то вечносущими, мистически знакомыми тебе чертами, о чём я только что упоминал, но, помимо того, и чертами самыми обычными, чисто по-человечески тебе знакомыми, свойственными не только малоизвестному и давно забытому индейскому племени, но присущими всем мгновениям высшей гармонии в человеческой культуре: некоторым зданиям, картинам, великим музыкальным и поэтическим произведениям. Оно даёт право на существование — вот в чём дело; им можно объяснить всё остальное — слепоту эволюции, её безобразную расточительность, равнодушие, жестокость, тщетность. В каком-то смысле это тайное, скрытое от глаз убежище, укрытие, аналогичное тому, что всегда занимало мои мысли; но в то же время это место — триумфальная противоположность такой аналогии, что и отличает Тсанкави в моих глазах от всех других поселений: в тех застыла печаль исчезнувшего прошлого, утраченной культуры; Тсанкави же одержало победу над временем, над всеми смертями. Тишина в опустевшем селении звучит победно, как непрерывно длящаяся высокая нота.
Когда я приезжал сюда в предыдущий раз — это было года три назад, — я уговорил Эйба и Милдред поехать со мной, возможно, для того, чтобы увидеть, выдержит ли это место натиск той реальности, которую они, или, во всяком случае, Эйб, в себе воплощали. Ни малейшим намёком я не дал им понять, что они ступают по земле, в каком-то смысле для меня священной, и мы примерно полмили карабкались от дороги наверх, на плато, под градом шуточек Эйба, который, как типичный американец, не привык путешествовать пешком. Уверен ли я, что местные сенбернары приносят застрявшим в горах настоящую текилу,269 почему каждый англичанин — в тот день было довольно холодно — полагает, что он — капитан Скотт,270 он обожает индейцев на экране, но нельзя ли сейчас отказаться от заказанных в этом кинотеатре мест?.. Потом, когда мы остановились перед особенно частыми, словно пчелиные соты, ячейками пещерных жилищ, он сказал: «А здесь, наверное, у них магазины модной одежды были». На самом верху он всё же снизошёл до того, чтобы признать, что вид отсюда потрясающий, но не смог удержаться и спросил, какой именно участок я хочу им продать. Милдред, чуткая душа, видела, что меня эти шуточки всё меньше и меньше забавляют, и отвела меня в сторонку: Эйб — агорафоб,271 открытое пространство и уединённость этих мест его в глубине души страшно пугают. Тут она рассказала мне про лес неподалёку от того дома во Флориде, где школьницей она проводила летние каникулы, — лес этот остался как бы навеки принадлежащим исчезнувшему племени индейцев-семинолов: входя туда, ты сразу же чувствовал, что вторгаешься в чужие владения. Будто преступление совершаешь, сказала она. И здесь у неё было то же самое ощущение. Замечательное место, очень красивое.
Она действовала из самых добрых чувств, пытаясь организовать этакий англо-американский заговор против «тупости» Эйба, но чуточку переборщила с этим, когда мы шли назад, к машине. «Эйб, горе ты моё, — ворчала она, — когда уже ты избавишься от своих местечковых привычек, и тебе ещё хватает наглости называть меня пуританкой». И всё в том же роде. Это было несправедливо и исторически, и по отношению к настоящему: ничего местечкового не было в том, как Эйб был увлечён и как гордился своим запущенным садом в Бель-Эре. Когда мы уселись в машину, он вдруг рванулся выйти:
— Ой, стойте, я, кажется, оставил там, на тропинке, свой скальп!
Всё это должно было бы послужить мне предостережением: нельзя ожидать от других, чтобы они испытывали те же чувства, что и ты; это ведь было не общеанглийское наваждение, а сугубо личное, и я лишь осложнял положение, по-детски не умея понять, что нельзя ждать даже от самых чувствительных людей, впервые сюда попавших, тех же реакций, на какие ты сам оказался способен в результате долгого опыта. Раз для меня это место лежало как бы за пределами слов, я тупо требовал от всех и каждого немедленного и благоговейного молчания.
