— У меня нет никакой идеи! — закричал Корочкин. — Вы меня с кем-то путаете!
— Он имеет в виду, — объяснил Красавчик, — что ты человек примитивного уровня — по сравнению с людьми высшего порядка. Твои желания непосредственны, открыты, наши наблюдения над тобой позволяют тебе доверять. Ступай, мы подготовим бумаги.
* * *
Зуев приехал на служебной машине, с личным шофером, сержантом госбезопасности Узюкиным точно в назначенное время. Тот путь, по которому провели некогда немцы Корочкина в квартиру Анфисы, был знаком Зуеву издавна: лет десять назад, когда был он помоперуполномоченного СПО[11], — жила в этом доме коммуна немецких коммунистов-эмигрантов. Немцы активно общались с членами ВКП(б), и Зуев вел по ним агентурное дело «Эдельвейс». Что означает это красивое слово, не знал и никогда не интересовался — название придумал начальник отдела, старый партинтеллигент, читавший на языке какого-то Гёте. В доме приходилось бывать под видом партработника обкома — для выяснения просьб и проблем жильцов. И сейчас, двигаясь по знакомому коридору между домом и сараями — здесь ничего не изменилось, — вспомнил молодость, кипучую жизнь, каким радостным и наполненным было тогда бытие — словечко это запомнил на лекции по диалектическому материализму, по четвертой главе Краткого курса, главному ТРУДУ жизни вождя. Здорово тогда было, что и говорить… Дело реализовал блестяще: десятерых — к ВМСЗ[12], двоих — на десять лет. Сам нарком, товарищ Ягода, вручил тогда знак «Почетный чекист». Спустя полгода наградил орденом Красного Знамени — за плодотворное участие в Гражданской войне. Правда, позже нарком оказался отравителем и изменником, но ведь врученный им знак со щитом и мечом — это не какой-нибудь «Ворошиловский стрелок», к этому знаку вражеские какашки не прилипают!
С такими приятными мыслями, отпустив Узюкина восвояси задолго до пустыря, и вошел Зуев в знакомый подъезд. И хотя лампочка на первом этаже светила тускло — увидел хулиганские надписи и рисунки на стенах и оскорбился. «Снести эту заразу к чертовой матери! — подумал с сердцем. — Гнездо шпионское…» То, что сам шпион ровно без одной минуты, как-то не приходило в голову.
А лестница была — хотя и замусорена до предела, но — знакома. Родная лестница, по ней сводил врагов, по ней, ступенечки милые, к вершинам ведущие. Так бы оно и шло, если бы не эта сволочь, Корочкин. А с другой стороны?.. Да черт с ним! Внедрение в систему немецкой разведки — это же подвиг! Это кому и когда удавалось? Можно будет войти в полное доверие, овладеть секретами и намерениями — и вперед! Второй орден, следующее звание — «старший майор госбезопасности», глядишь — и в Москву переведут, в главк. А там — шаг шагнуть до поста заветного и «Генерального комиссара». Уж товарища Сталина в необходимости такого назначения убедить не составит труда. Товарищ Сталин по неизбывной своей проницательности сразу увидит: из подполья товарищ! Заслуживает. И отдаст приказ: назначить.
С этим и сделал шаг на следующую ступеньку, но вдруг кто-то сверху крикнул: «Ку-ку!»
Вжался в стену. Господи, и зачем Узюкина отпустил? Дурак…
— Ты, Геннадий? — вынул браунинг. Передернул затвор.
— Угу… — донеслось сверху — голосок детский, омерзительный.
И еще раз передернул затвор, патрон вылетел, звякнул; наклонился, начал искать.
— Тю-тю-ю…
— Геннадий, это ты, я слышу! — завопил. — Что за игры в ответственный момент? Ты совсем охренел? А немцы? Что они подумают?
— А их пока нетути. Проходи, — открыл двери. — В столовую, там уютно, часы с кукушкой, чай я поставил.
— Какой, к черту, чай, ты все же придурок, право… Как проведем операцию?
Сели, Зуев был потный, начал вытирать лицо и руки чистым, хорошо выглаженным носовым платком.
— Нервничаешь? — улыбнулся Корочкин. — Это хорошо. Это значит, что ты свою меру ответственности перед НСДАП понимаешь.
— Что ты несешь? Какое еще НДСАП?
— Не какое, а какая. Она женского рода. Националь-социалистише дойчеарбайтер партай[13], понял?
— Я член ВКП(б) и умру им! Все об этом. Твои предложения? Немцы скоро придут?
— С минуты на минуту. Но времени хватит. Олежек, ты отныне — секретный сотрудник Зихерхайтсдинст, СД, чтобы тебе было понятней.
Зуев взлетел со стула:
— Сволочь! Сволочь продажная! Да я тебя… — выдернул браунинг, ткнул Корочкину в грудь.
— Ну — ты меня, а они — тебя. Дурак ты… Они уже пять минут за дверью и держат нас обоих на прицеле вальтеров своих, ты понял? Давай, давай… — отобрал пистолет, положил на стол. — Хер-райн, мои господа!
В столовой было две двери, рядом, вероятно, когда-то стена разделяла здесь одну комнату на две. Немцы вошли торжественно, каждый в свою дверь.
— Мы приветствуем вас, — заявил с порога Длинный. — Подпишите. Это соглашение о нашем с вами сотрудничестве. Экземпляр единственный. Вот ручка.
Зуев принял стило и, бросая на Корочкина ненавистные взгляды, стал подписывать. Но — не получалось.
— Она заправлена отвратительными советскими чернилами, — объяснил Красавчик. — Вы не торопитесь, капелька выделится…
Наконец Зуев прорвал дыру в бумаге, и подпись состоялась.
— Я не смогу с вами встречаться сам… — Руки у него ходили ходуном.
— Мы понимаем — и ваше состояние, и ваши трудности, — холодно произнес Красавчик. — Он, — повел головой в сторону Корочкина, — выйдет на связь. График встреч мы вам сообщим. Хорошо. Нам остается только тепло поздравить друг друга со взаимными приобретениями.
— У меня нет приобретений, — сказал Зуев. — Вон, даже пистолет отобрали.
— Это решаемый вопрос. Пять тысяч рублей приготовил для вас господин Корочкин. Отдайте.
Пакет, перевязанный голубенькой ленточкой, перекочевал из кармана в карман.
— А пистолет? Это зарегистрированный. С меня спросят.
— Отдайте, — приказал Красавчик.
Корочкин взял браунинг и выстрелил — сначала в Длинного, потом в Красавчика — оба упали без стона. Зуев сидел с помертвевшим лицом, он все понял:
— Вот, Геннадий, а жалко, что ты не с нами был в 19-м, способный ты человек, ведь как придумал все, как
