— Он потребовал подати с моих земель, когда я сам был там. Меня своим данником почёл?
— О амир!..
— Дерзких надо карать.
— О амир! Жесточайше!
Тимур повернулся к стоящему на коленях Кара-Осман-бею.
— А?
— О милостивый амир! Жесточайше! — торопливо и сердито поддержал Мутаххартена белобаранный Кара-Осман-бей. — Чтобы понял злодей, кто есть ты и кто такой он!
У Кара-Осман-бея ничего своего не уцелело, он сбежал от Баязета в Арзинджан, а его племя перекочевало к Баязету. Приютился у Мутаххартена, помня многие свои дела, которые ему напомнил бы беспощадный султан Баязет. Напомнил бы недавние дела в Сивасе, да и прежние…
Кара-Осман-бей упрямо верил в свою судьбу, ждал, пока она вернёт ему его племя и аллах кинет под его коня победу. И он выхватит её на скаку из-под конских ног и втащит в седло, как золотого козла в сутолоке козлодранья.
Тимур помолчал, упёршись взглядом в ковёр, и между его глазами поперёк носа пролегла глубокая, как черта, морщина.
Он поднял голову и как-то насквозь посмотрел через Мутаххартена. И хотя никто не помнит, чтобы он смотрел людям в глаза, тут он посмотрел в глаза Мутаххартена.
Под этим пытливым взглядом Мутаххартен повторил:
— О милостивый амир!
— Я тебе верю.
Тимур позвал Шах-Малика.
Шах-Малик торжественно вступил в юрту впереди воинов.
Гуськом, длинной чередой вошли самые юные воины, празднично наряженные, поблескивая доспехами, надетыми поверх длинных шёлковых рубах, в новых мягких сапожках, красуясь мехами шапок, стыдливо опустив глаза.
Каждый внёс подношенье. Сперва подали воинскую справу. Высокий шлем иранской работы Шах-Малик взял из рук воина и подал Тимуру.
Тимур своей рукой надел шлем на преклонённую голову Мутаххартена.
Сверкающий панцирь Тимур приложил к груди гостя.
В левую руку дал ему знамя на древке, сверху донизу наискосок обвитом золотой проволокой.
В правую руку, как знак власти, дал ему бунчук, увенчанный золотым месяцем и под месяцем — красным хвостом.
Опоясал его тяжёлым поясом из красной кожи, покрытым золотыми бляхами. Пояс означал, что Тимур принял Мутаххартена в круг своих вассалов, оставив ему высокую власть над областью.
Воины, отдав дары, выходили, но входили другие, внося новые подарки, уже не воинские, а богатые, дорогие дары — одежду из самаркандского бархата, сибирский мех, некогда отнятый у Тохтамыша, серебряную чашу из Ирана.
Дали подарки и Кара-Осман-бею. Не обидели.
Позвали гостей на пир.
Оставили гостить на всё то время, пока продлятся праздники в честь новорождённого правнука, погостить вместе с военачальниками, вызванными на курултай.
Выходя, они не спохватились бы обуться, если б не слуги, кинувшиеся их обувать, подсаживать в сёдла, поздравлять.
Все встречные поздравляли их с великой милостью Повелителя.
2
В один из вечеров, когда стан затихал и костры затухали, Тимур тайно позвал к себе Мутаххартена.
Внутри юрты в полутьме горел лишь один светильник, и Мутаххартен не разглядел, а только чутьём воина угадал место, где его ждал Повелитель.
Лепесток пламени освещал лишь медное лоно светильника, и оно отсвечивало розоватой гладью.
Столь же отсвечивали и гладкое лицо Тимура, и его красная крашеная борода, и его красная крашеная косица, выпростанная на ночь из-под тюбетея. Тюбетей на его голове тоже был красным, но расшит золотыми извилистыми буквами — словами молитвы или благопожелания.
Разоблачившись к ночи, Тимур любил такие мягкие тюбетеи и мягкий халат поверх простой холщовой рубахи: ночами его тело зудело и ныло, если он ко сну не снимал с себя шёлковое бельё. Обтекаемый спокойными складками мягкой одежды, он неподвижно ждал, повернув к гостю медную гладь крепких скул.
Тимур смотрел на гостя, привалившись к большой кожаной подушке, которую возили следом за ним по бесчисленным длинным дорогам его непоседливой жизни.
Быстро ответив на приветствия, Тимур спросил:
— Можешь рассказать мне о Баязете-султане?
— А что рассказать, о великий амир?
— Что знаешь.
— Наслышался о нём всякого. И насмотрелся.
— Вот и скажи.
— С чего начать?
— Мы слышали, его, султана, там судили! Притом он, сказывают, от казия, судьи, потребовал суда по всей строгости мусульманского права.
— Перед народом играет.
— Играет?
— Было и так: он уличил человек восемьдесят казиев во мздоимстве, в неправом судействе, нечестном. Приказал всех их запереть в тесной палатке и велел сжечь их, считая, что народ возликует от такого наказания судьям. Но сострадательные мусульмане прогнали поджигателей и кинулись к Баязету, говоря:
«Остерегись их казнить. Сам-то ты по закону ли живёшь? Всегда ли по закону взимаешь подати? Народ такие подати называет тоже мздоимством. Сам ты не нарушаешь ли тут право? И не стыдишься ты, султан, своих беспутных забав с пленными мальчишками. И забавляешься на пирах среди голых красавиц. А народ всё видит, всё помнит, всему знает цену. Пощади оплошавших казиев, да не стал бы народ сличать зло от тех казиев со злом от твоих забав».
Тимур удивился:
— Смело говорили!
— Смело. Но Баязет стерпел. Казиев же там подержал для острастки, а когда они измаялись в ожидании лютой кары, вдруг отпустил их. И народ зашумел, народ восславил султана Баязета за справедливость, за милосердие, а сами те казии до сего дня помереть готовы за доброго султана.
Тимур согласился:
— Видно, он справедлив!
— Сам видишь!
— Почему же ты от него отпал, пришёл под моё знамя?
— Не я один, многие беи! Он сказал, что наши земли — не наши, если есть люди достойнее нас, если они согласны платить ему великие подати, давать своих воинов в его войско. Иные беи ещё терпят, ещё ему кланяются, а в душе у них досада, ведь Баязет таит замысел — восстановить царство сельджуков, каким оно было до монгольского нашествия, при старых султанах, лет за двести до него, владеть таким царством. Уж он поспел взять Сивас. Ныне зарится на Арзинджан, на Арзрум. Тянется к землям Диарбекира, где поселились уйгуры, которых ты привёл в прошлый свой приход туда. Он за своё считает всё, что ты, о амир, навоевал тут себе.
— Моё считает своим?
— О великий амир! Это не мои слова, это его дерзость.
— Не бойся, не бойся. А если их поманить?
— Иные и подойдут под твоё знамя, многие же поостерегутся.
— Чего же?
— Ты придёшь и уйдёшь, а Баязет останется. Думают: лучше ему услужить, чем оказаться во врагах ему, когда ты уйдёшь.
— Им мерещится мой уход? Почему?
— А зачем тебе здесь оставаться? Ты уже приходил сюда, брал города, одерживал победы, взял добычу и ушёл. Ушёл в Индию за новой добычей. Так думают они: опять навоюешься, снова уйдёшь. Прости, о амир, это не мои, это их слова. Они помнят предостережение от мамлюкского султана Баркука покойного: «Тимур — это степной ветер. Подует, поломает сады и стены обрушит — и уйдёт дальше шуметь и ломать. А Баязет тут останется, ему уходить некуда, он, мол, нам опаснее, доколе смотрит на нас!»
— Они были в крепком союзе, Баркук с Баязетом.
— Пока был жив Баркук, его опасался Баязет. А как они тебя называли, я не смею сказать.
— Да не бойся, скажи, ведь это не твои слова.
— Звали степной лисицей. Когда ты ушёл отсюда в Индию, Баркук смеялся: «Хромая лиса удирает!»
— Если б не язычники в Индии, взбунтовавшиеся против истинной веры, я бы не туда пошёл, а отнял бы Миср у Баркука и, как степная лиса, сам бы перегрыз ему глотку! Сам бы! Он моего посла убил!
— Мы не осудили бы тебя за Баркука.
— Не поспел — помер Баркук!
— В походе. Выпил дурной воды.
— Кто её ему налил?
— Никто не знает.
— Может быть…
Воины уже давно внесли много светильников.
Тяжело пахло горелым маслом. Становилось душно.
Когда за юртой, похрапывая, забили копытами землю и зазвенели уздечками лошади, Мутаххартен догадался, что лошадей привели ему, что Тимур так приказал, не предвидя, сколь затянется эта ночная беседа. Но теперь Тимур не отпускал его, снова и снова спрашивая о людях, в чьи земли пришёл.
Когда Мутаххартен вышел, ему подвели серого коня, звеневшего серебряными цепочками богатой сбруи, и он понял, что это новый подарок за долгую беседу.
А в юрте отпахнули край тяжёлой кошмы, и к Тимуру ворвался тугой, быстрый степной ветер, задувая светильники и выметая наружу застоявшийся чад.
