Разделяет ли предлагаемая Клехом идея наши народы и культуры или объединяет? На мой взгляд, да, разумеется, разделяет, но не в большей степени, чем они разделены уже сегодня. Я, например, не вижу в позиции Клеха никаких элементов национально-культурного экстремизма. Предложенный им вариант разделения создает условия для объединения наших культур на другом, более высоком и необходимом нам уровне. Национально-политическим экстремизмом был пропитан как раз прежний, советский вариант «братского сосуществования» наших культур — предполагавший полную ассимиляцию украинской культуры в русской.
Положение украинской культуры к началу перестройки мне кажется более драматичным, чем, скажем, положение грузинской культуры или эстонской. Здесь я просто констатирую: за украинской творческой интеллигенцией пригляд был гораздо жестче. Скажем, было грузинское кино, было прибалтийское, украинского фактически не было. Самую точную формулировку положения украинского писателя, пишущего на родном языке, мне популярно и доступно объяснили в семидесятые годы киевские коллеги: «Когда у вас в Москве писателям подстригают ногти, у нас отрубают пальцы». Нет, писать украинцам конечно же разрешали, но — в рамках. И очень даже в рамках. Я помню, скольких трудов стоило издательству «Молодая гвардия» сломить сопротивление украинских идеологических чиновников, чтобы напечатать на русском языке повесть Владимира Дрозда «Ирий», вещь в идеологическом отношении достаточно невинную (особенно рядом с тогдашними переводами армянской или литовской литературы). Единственным ее грехом была талантливость этой озорной лиричной «химеричной» прозы. На живое в украинской литературе у «присматривающих» нюх был особый. Нет, вполне можно было издавать украинскую классику, можно было переводить (и гораздо свободнее, чем в России) современную зарубежную литературу — это было. Украинские интеллектуалы отводили душу в чтении журнала «Всесвiт» (аналог нашей «Иностранки»). Возможно, в этих украинских переводах и выживала «найкраща укра п нська проза» тех лет (забавная параллель: в шестидесятые годы на вопрос Веры Пановой, кто сейчас пишет лучшую русскую прозу, Довлатов был вынужден ответить: «Рита Райт-Ковалева в переводах Сэлинджера»).
Горько говорить, но, скажем, в семидесятые — начале восьмидесятых подцензурная (другой мы не знаем до сих пор) украинская литература не смогла предложить нам событий, равных, скажем, прозе Гранта Матевосяна, Чабуа Амирэджиби, Тимура Пулатова (в молодости) или Мати Унта.
Но внешний гнет — это только половина проблемы. Вторая половина, на мой взгляд более сложная и серьезная, — это характер внутренних глубинных взаимосвязей украинской и русской литератур. Русскую литературу всегда питала и питает «украинская ментальность», и наоборот. Попробуйте выделить украинскую составляющую из художнического мироощущения Гоголя или Короленко. Или перечитайте пушкинскую «Полтаву», — думаю, вы согласитесь, что по характеру обращения автора с реалиями украинской истории, культуры, быта, обращения интимного, почти домашнего, эта поэма гораздо ближе к «Капитанской дочке», нежели к «маленьким трагедиям».
Да, грустно, что начатое Тарасом Шевченко и блистательно продолженное Лесей Украинкой было насильственно прервано. Что на протяжении чуть ли не всего нашего века вместо украинской культуры разрешалось и поощрялось властями некое бутафорское, кукольное действо, украшенное украинскими национальными орнаментами. Но это вовсе не отменяет того факта, что русская культура, в частности литература, во многом выросла и из украинской культуры.
Украинский вопрос для России — это вопрос самой России. Лично мне, как воспитаннику Российской империи, хоть и в ее позднейшем советском изводе, близка формулировка философа В. В. Зеньковского: «Собственно Россия в Новом времени и началась после объединения Московского царства с Украиной. И так было до конца этого тысячелетия. Россия и Украина — две половины одного целого. Во всех отношениях, а в культурном — особо».
То, о чем говорит в своем эссе Клех, не предполагает, что на смену насильственной ассимиляции должно прийти некое противостояние. Есть другой путь, органичный и плодотворный. Путь взаимного культурного обогащения через свободное развитие всего, что заложено в культурных ментальностях наших народов. Это путь к полноте, полнокровности, универсальности нашей — во многом общей — культуры.
Вот такое сравнение (именно сравнение — не противопоставление): в советские времена прозу и стихи киргизов, азербайджанцев, узбеков, эстонцев мы читали еще и как свою прозу. Как «свою переводную». Хотя и Мар Байджиев, и Нодар Думбадзе, и Энн Ветемаа формально могли оказаться в нашем читательском восприятии в одном ряду с переводной прозой Ежи Ставиньского, Андре Моруа или Кобо Абэ. Оказалось же, что общность исторической судьбы играет гораздо большую роль, чем нам виделось, и, соответственно, меньшую, чем принято считать, роль играют собственно национальные различия. А теперь вставьте в этот контекст украинскую или белорусскую литературу, которые изначально — наше «культурное подсознание», наш язык, наша национальная психология. Украинская культура никогда не была отростком русской, она всегда была одним из корней русской литературы.
Я уверен, что ставить украинский вопрос только как национальный, только как вопрос взаимоотношений с другим государством, другой культурой бесперспективно, это значит недопонимать его сложность. И главное достоинство эссеистики Клеха я вижу в осознании им сложности и многомерности ситуации.
Другой (и как я понимаю, более популярный сегодня у украинской интеллигенции) подход к этой проблеме демонстрирует коллега Клеха, его сосед по «Крымскому клубу» Юрий Андрухович (http//www.liter.net/=/Andrukhovich/index.htm). Имя пока еще мало знакомое нашему читателю, поэтому краткая справка: Юрий Андрухович — один из лидеров «новой волны» в украинской литературе; поэт, прозаик, эссеист; автор романа «Рекреации», воспринятого критикой как манифест нового литературного поколения Украины. На сайте отмечается десятилетие со времени выхода этого романа в свет. Дата совпала с переводом романа на русский язык. Текст «Рекреаций» доступен теперь и нашему «бумажному» читателю («Дружба народов», 2000, № 4); адрес романа в Интернете: /magazine/druzhba/n4-20/andr.htm.
Это действительно яркая, талантливая, острая, но отчасти и больная, на мой взгляд, вещь. Несмотря на «молодежную оснастку», сказавшуюся и в выборе сюжета и материала и в стилистике, совмещающей приемы лирико-исповедального, ироничного и фантасмагоричного повествования, роман обращает читателя к серьезнейшим вопросам нынешнего становления Украины и места новой украинской интеллигенции в этом становлении.
В романе описывается некий праздник Возрождающегося Духа, на который со всей Украины съезжается ее творческая элита и новая украинская молодежь. Герои романа — четверо молодых, но уже знаменитых на родине поэтов, пятый персонаж — жена одного из них. Повествование представляет собой хронику праздника — день и вечер накануне, пронизанные атмосферой ожидания чего-то грандиозного, затем — переживаемая героями врозь пьяная, разгульная, с массой приключений ночь. И наконец, утро: рассвет и некая «праздничная» акция (о ней — чуть ниже), описание которой становится финалом повести. В способах изображения праздника, его карнавальной атмосферы очень многое отсылает нас и к «Фиесте» Хемингуэя, и к культурному мифу о Вудстоке. Повествование ведется в виде прямых монологов и в форме не собственно прямой речи от лица основных персонажей. С первых же абзацев в их голосах звучит некая ликующая нота упоения самим фактом:
а) возрождения украинского языка и украинской культуры (Возрождающегося национального Духа),
б) тем обстоятельством, что именно им, четырем молодым, но уже прославленным поэтам, выпала судьба как бы персонифицировать собой не только этот праздник, но чуть ли и не сам Возрождающийся Дух. «Да, Хомский, именно так, — длинный и широкий серый плащ, недельная щетина на подбородке (бродвейский стиль), волосы на затылке убраны в хвост, темные очки образца 65-го года, шляпа, да-да, путешественник, рок-звезда, поэт и музыкант Хомский, для друзей просто Хома, неунывающий сукин сын собственной персоной осчастливливает провинциальный Чертополь своим визитом», — так во внутреннем монологе представляется первый из героев.
А вот второй: «Надежда украинской поэзии, Мартофляк Ростислав, тридцатилетний безработный, отец двоих детей… склонный к полноте и алкоголю, пьяница и бабник, любящий отец. Популярный общественный деятель…»
И так далее. «…ребята они талантливые, честные. Непродажные, цвет нации, дети нового времени, тридцатилетние поэты».
Вот эта некая доля самоупоения героев своей славой и своей «украинскостью», эта игра в национальное, сразу же отодвигает читателя от непосредственного проживания праздника, погружая его в авторскую рефлексию по поводу праздника. А это не одно и то же. Сам «Возрождающийся Дух» (дух национальной украинской культуры) дан здесь в качестве объекта, а не субъекта повествования и уже поэтому неизбежно вступает в противоречие с декларируемым автором национальным пафосом повести.
