— Мама!
Ужасен был этот призыв сирот к погибшим, убитым матерям.
Токарева схватила за руку Марию Николаевну и спросила:
— Что делать?
Ей казалось, что суровый, всегда деятельный и решительный старший инспектор, непримиримый к человеческим слабостям, поможет спасти детей.
Растерявшийся капитан поворачивал катер то к заводским пристаням, то к луговому берегу. Заглох мотор, и катер, поворачиваясь боком к течению, лениво и сонно пополз к речному вокзалу. Капитан сорвал с себя в отчаянии фуражку и хлопнул ею о палубу.
Мария Николаевна видела всё вокруг, но ни один звук почему-то не доходил до неё, словно внезапная глухота поразила её; она видела нянек, лица детей, лысую голову капитана, открытые рты кричащих что-то матросов, столбы воды, мечущиеся по Волге лодки, но всё происходило в какой-то страшной тишине. Она не могла заставить себя посмотреть вверх — как будто чья-то железная рука легла на её затылок.
Из тридцатилетней, давней глубины всплыла забытая картина — девочкой она ехала с матерью по Волге, пароход сел на мель, и пассажиры лодкой добирались до берега, матрос подвёл её, маленькую, тоненькую, в большой соломенной шляпе, к борту, поднял и ласково сказал: «Не бойсь, не бойсь, вот и маменька твоя тут». И показалось — то не её поднял над бортом ласковый матрос, а Веру, и, забыв о себе, она подумала о судьбе дочери. И муж, который, казалось, всегда нуждался в её опеке, вдруг представился ей сильным, решительным. О, если б он был здесь!.. Но нет, нет, хорошо, что здесь нет Веры, матери, Степана, сестёр. Пусть, пусть, раз суждено… Но хоть миг посмотреть на них…
Потом она стояла на корме. Нянька Соколова грузила детей в лодку.
— Куда ты? — кричала Соколова матросу.— Больных раньше, давай сюда немого, вот этого. Берёзкин, сюда иди, теперь девчонку эту.
Глаза её блестели, она казалась уверенной, вдохновенно мужественной оттого, что ничто ей не страшно, оттого, что она кричит на матроса, оттого, что столько глаз с просьбой и доверием смотрят на неё, оттого что она сильна среди широкой Волги под вой бомбёжки.
Она помогла Марии Николаевне сесть в лодку и крикнула:
— Вот инспектор с вами! Не бойтесь!
Мария Николаевна очутилась в лодке, совсем близко от воды, дохнувшей немой глубиной и сыростью. Притихшие дети вцепились руками в борта, озирались, вглядывались в мутную воду. И вдруг Маруся ощутила уверенность, надежду.
Ей хотелось поцеловать борт лодки — здесь было спасение. Она совершенно ясно, как в прозрении, представила себе всё: лодка пристанет к берегу, она спрячет детей в лозняке, они переждут бомбёжку и той же лодкой вернутся в город.
На дне лодки сидели два мальчика. Того, которого Соколова называла немым, обнимал за плечо Слава Берёзкин. Он почему-то был босиком и твердил:
— Не бойся, не бойся, я тебя не оставлю.
Володя Андреев хотел прыгнуть за борт катера, мать удержала его:
— Что ты делаешь, окаянный!
Соколова сказала:
— Садись, Наташка, с сыном вместе.
Наташа посмотрела на белое, бумажное лицо свекрови, державшей в омертвевших руках вязание.
— Садитесь вы, будете ему, сироте, заместо матери,— сказала она.
И Варвара Александровна с судорожной силой обняла невестку.
— Наташа! — сдавленным голосом произнесла она и вложила в это слово столько любви, столько раскаяния, столько нежности, что Наташа оглянулась, словно оно было произнесено не губами свекрови, а вытолкнуто кровью, судорогой сердца.
Но матрос не пустил в лодку Варвару Александровну и Володю: мест не было.
— Отчаливай! — закричали матросы.— Греби к луговому, на Красную Слободу!
Лодка, черпая бортом, пошла наискось к левому берегу, а катер медленно понесло к страшным сталинградским пристаням.
Неожиданно застучал вновь налаженный мотор, несколько голосов радостно закричали, капитан поднял фуражку и, отряхнув её, надел на голову, дрожащими пальцами стал налаживать цигарку. «Хоть затянусь разок»,— пробормотал он. Над Волгой свистнуло железо, и толстый пузырчатый столб зелёной воды, поднявшись под самым носом лодки, вышедшей на середину реки, рухнул над ней. С катера видно было, как мягко на солнце, среди закипевшей белой воды, блеснуло чёрное просмолённое дно…
34
Александра Владимировна дописала предотъездное письмо Серёже, промокнув страницу, перечла её, сняла очки и тщательно протёрла стёкла платочком. С улицы послышались шум и крики.
Александра Владимировна вышла на балкон, увидела движение гудящей чёрной тучи немецких самолётов, шедшей к городу.
Она торопливо вернулась в комнаты, подошла к ванной, откуда доносились плеск воды и довольное кряхтение Софьи Осиповны, пришедшей полчаса назад после двухсуточного дежурства в госпитале. Постучав в дверь, она раздельно произнесла:
— Соня, немедленно одевайся, грандиозный налёт на город!
Софья Осиповна ответила:
— Может быть, не так страшно?
— Немедленно, ты знаешь, я не паникёрка.
Софья Осиповна, шумно всплескивая, стала вылезать из ванны, сердито приговаривая:
— Лезешь, словно бегемот из бассейна…— И, вздыхая, прибавила: — А я собиралась завалиться спать до завтра, двое суток не спала!
Ей показалось, что Александра Владимировна ответила ей, но уже не слыхала ответа — раздались первые разрывы бомб. Она распахнула дверь и крикнула:
— Беги вниз, я нагоню тебя, только ключи оставь!
Ухо уже не различало разрывов, один долгий, плотный звук заполнил пространство. Когда Софья Осиповна через несколько минут вошла в комнату, пол был покрыт осколками стекла, кусками обвалившейся штукатурки, опрокинутая настольная лампа раскачивалась, как маятник, на шнуре.
Александра Владимировна стояла перед раскрытой дверью в зимнем пальто и берете. Она смотрела на книжные полки, пустые постели дочерей и внука, на столы, на Женины картины, висевшие на стенах. Софья Осиповна, торопливо надевая шинель, невольно заметила этот долгий взгляд.
— Идём, идём, зачем ждала меня! — крикнула Софья Осиповна.
Александра Владимировна повернула к ней печальное, бледное лицо и, вдруг улыбнувшись, сказала:
— Табачок захватила? — И широко махнув с каким-то лихим отчаянием рукой, сказала: — Эх, ладно, пошли!
Сильный, короткий удар потряс землю, и дом задрожал крупной живой дрожью, словно охваченный предсмертной икотой. Куски штукатурки посыпались на пол.
Они вышли на лестницу, и Александра Владимировна, закрывая за собой дверь, сказала:
— Я думала, что это только жильё, квартира, а теперь говорю: прощай, родной дом!
На площадке Софья Осиповна вдруг остановилась.
— Дай ключ, я хочу забрать Марусин чемодан, Женечкины туфли и платья.
— Да ну их, вещи, плевать,— проговорила Александра Владимировна.
Они спускались по пустой лестнице, и когда грохот затихал, становились слышны их медленные, шаркающие шаги. Софья Осиповна шла, держась за перила, поддерживая Александру Владимировну.
Они вышли из дома и в растерянности остановились. Двухэтажный дом напротив был разрушен: часть фасадной стены вывалилась на середину мостовой, крышу снесло, и она прикрывала забор и деревца в палисаднике. Потолочные балки обрушились в нижние комнаты, оконные и дверные рамы были начисто высажены силой взрывной волны. Глыбы камня и битый кирпич покрыли улицу. В воздухе стояла белым туманом пыль и курился жёлтый, остро пахнущий дымок.
— Старухи, ложись, опять кидает! — отчаянно крикнул мужской голос, и тотчас ударило несколько разрывов. Но старые женщины шли молча, медленно и осторожно ступая среди камней, сухая извёстка поскрипывала под их ногами.
В бомбоубежище пол был завален узлами и чемоданами, и лишь небольшое число людей сидело на скамьях, остальные примостились на полу либо стояли, сбившись в кучу. Электричество погасло, и фитильки свечей и масляных светильников горели тусклыми, усталыми языками. А народ всё прибывал; едва на несколько минут стихала бомбёжка, в подвал вбегали запыхавшиеся, ищущие спасения жильцы. Это были те ужасные минуты, когда люди в множестве своём не видят силы, а лишь новую опасность, когда человек, затерянный в толпе, понимает, что вокруг него такие же беспомощные, как и он, люди, и в этой множественной слабости ещё острей чувствует свою слабость.
Темноглазая женщина, одетая в серую каракулевую шубу, вытирая платочком виски, проговорила:
— Такая толпа при входе, что мой муж не мог пробиться, а в это время десятки бомб… Ещё мгновение — и он был бы убит.
Муж женщины в шубе, потирая руки, точно с мороза, сказал:
— Самое главное, если пожар начнётся, тут Ходынка будет в полном смысле слова, все передавим друг друга, ни один человек не выйдет! Надо хоть выход расчистить.
Мещеряков, сосед Шапошниковых по дому, вдруг раскатисто произнёс:
