Каждый вечер были слезы. Я бы могла и дольше у него пробыть. Павлу я не объясняла, куда иду. “Мне нужно уйти на некоторое время”. Он не спрашивал. Тоже трудное дело, но об этом говорить не стоит…
Последний вечер. Он очень ослаб от подготовки, потому что уже два дня через рот не получал ничего, кроме чая, кофе и немного бульона, И без того был худ, а тут живот запал до самого позвоночника, только селезенка выпирает в левом подреберье. Было странно видеть его, когда слушала сердце: такой знакомый, а теперь изменился. Он стеснялся, а у меня навертывались слезы. Я даже не знала прежде, что такая слезливая.
Ваня лежал на диване в пижаме под одеялом, как настоящий больной. Разумеется, настоящий. А какой же? Столик подвинут вплотную, на нем газеты, журналы. Когда я пришла, он что-то писал.
Я поцеловала его, как всегда. “Посиди минутку, я кончаю свое завещание”. Я сидеть не стала, потому что не любит, когда смотрят на него во время писания. Раньше не раз говорил, что не может работать в моем присутствии. Спросила, пил ли чай, и пошла готовить на кухню. Сама тоже была голодна, но в шкафу и в холодильнике ничего не было. Я не поняла: куда девалось? Смолола кофе и включила кофеварку.
Еще подумала о ней: “Отдал бы мне”, — и устыдилась: такая мелочность. Он довольно быстро закончил и позвал меня: “Лю!” Мне нравилось, когда он так звал. Это бывало не всегда.
Я вошла, он улыбается. (Подумала еще, помню, что улыбка стала еще милее). — Все земные дела закончил.
Потом прочитал мне вслух свое завещание, спросил: “Как?” Я одобрила, хотя мне показалось, очень сухо, но я плохо понимаю в официальном стиле. Докладные записки, объяснения, что приходится писать заведующему отделением, мне всегда трудны. Но порядки в отделении у меня хорошие, это не только комиссии говорят, но и больные. Опять хвастаюсь, но ведь у каждого человека должна быть гордость за свое дело.
Кофе вскипел, я убрала газеты и накрыла на этом столике.
Он пожалел, что нечем меня угостить. Еще смеялся: “Выбросил все в мусоропровод, боялся, что не утерплю. Была ветчина и рыба копченая”. Просил налить покрепче кофе, но я не согласилась: боялась, что не уснет. (Снотворное я не принесла). Трапеза наша кончилась быстро. Я выпила очень сладкий и крепкий кофе, голод мой утих. Беседа шла спокойно.
Ваня держался хорошо. Все время смотрел на меня, за руку трогал, как бывало раньше, не хмурился и не замыкался.
Я была рада, что он такой собранный. Говорил: “Я как будто перед отъездом: дома все надоело завтра сяду в поезд, одноместное купе, засну и проснусь на новом месте”.
Может быть, ж не совсем те слова, но смысл помню. Потом добавлял со смешком: “Ну, а если ночью будет крушение, то а не проснусь!” Говорил, что больше всего жалеет оставлять меня. Но, наверное, лицемерил, я почувствовала. Хотел сделать приятное.
Он всегда хорошо ко мне относился, мягко, ровно. Уже когда болел, говорил: “Спасибо тебе за теплоту. А то б так бы и умер несогретым”.
В тот последний вечер мне не хотелось говорить об операции, но Ваня упорно возвращался к ней. Все уже обсуждено, роли распределены, и вообще менять что-нибудь уже поздно. Беспокоился, как бы не раскрыли тайну и не помешали.
Но это было маловероятно. Участников предполагалось всего семь: Юра, Вадим, Поля, Игорь, я, Володя-анестезиолог и еще одна лаборантка, Валя. Разумеется, вся лаборатория готовилась, но не знали, для чего. Было объявлено, что в понедельник утром начнется опыт с гипотермией, которая должна длиться мною дней. Под этим предлогом проверялась аппаратура, стерилизовались белье и инструменты, заготовлялись растворы, медикаменты и реактивы. Даже собаки были выбраны.
Три литра плазмы и кровезаменителей для заполнения АИК заготовила я в своем отделении. Целую неделю выписывала со станции но одной — две ампулы.
Вся подготовка планировалась на специальных совещаниях, узких — с Юрой и Вадимом, и более широких, когда приглашались я, Поля, Игорь. (Странно было приходить в эту квартиру по делу л держаться как чужой.) Володя и Валя ничего не знали до конца.
Долго обсуждался вопрос: может быть, испросить официальное разрешение? Вадим на этом настаивал: “Неужели они не поймут?” Под “они” понималось академическое начальство. Все-таки решили молчать. Испугались, что как начнется “согласование”, так может продлиться несколько месяцев, никто не захочет взять на себя ответственность сказать “да” в таком необычном деле. В конце концов что они нам могут сделать? Дело сделано по настоянию пострадавшего.
(Интересна была первая реакция в понедельник утром. Иван Петрович вызвал Семена, Юру, Вадима, сначала кричал, потом горестно закатывал глаза: “Как могли вы решиться участвовать в этом деле? Убили человека, убили блестящего ученого!” Потом снова: “Будете отвечать по всей строгости закона. Я этого дела так не оставлю! Я из-за вас в тюрьму садиться не буду!” И так далее. Отправил их и тут же начал звонить в обком. Но Юра не стал ждать и утром же двинул туда сам с копией завещания. Важно сразу дать делу правильное освещение. В общем все обошлось, и в понедельник уже было дано первое сообщение в печать. Иван Петрович важно принимал в своем кабинете журналистов и позировал перед фотографами. Послушать, так именно он создал Прохорова и подготовил проведение операции. Но Юра тоже не зевал и уводил гостей в лабораторию, а там директор был явно несостоятелен. Командовал Юра. Началось обыгрывание “подачи”. Всем было очень противно, но новый некоронованный шеф — Юра — сказал, что так надо. Может быть, и надо, но все равно противно.) Потом мы говорили о другом. Я рассказывала разные истории о больных, о детях. Обсудили последний кинофильм, который он, конечно, не видел, только читал отзывы. Я уже не помню всего. Знаю только, что оба старались друг перед другом.
Наконец в десять вечера Ваня сказал, что он устал и что мне пора домой. Сложные у меня были при этом чувства. “Вот последние минуты, запомни их. Вот они уходят”. И в то же время: “Хорошо, что пора домой”. И тут же стыд — должна остаться, и нет уверенности, что он этого хочет.
Он встал с постели, слегка пошатываясь, подошел к письменному столу (пустой стол блестел) и достал из ящика папку.
— Я последний год писал кое-что. Вот возьми, храни. Может быть, когда-нибудь проснусь, любопытно будет. Показывать не нужно никому… До тех пор, пока ты сама не решишь. Сегодня утром написал последнее. Прошу тебя: не читай сегодня, мне неприятно. И вот еще пачка твоих писем.
Старался говорить спокойно, и, пожалуй, это ему почти удалось. Я тоже держалась как могла.
Потом предложил мне взять на память что хочу, а я никак не могла сообразить что. Какие-то подлые мыслишки: “А вдруг узнают?” Так въелась эта конспирация. Выбрала несколько фотографий, которых у меня не было. Они и сейчас здесь, я каждый день смотрю и представляю, как он рос, учился, о чем думал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
