Протянув руку, он промолвил:
— Приветствую тебя, любезный сударь. Что поделываешь? Отчего ко мне не заглянешь?
— Да вот, сопровождаю пана Скшетуского, — угрюмо отвечал Заглоба.
Стражник не любил Скшетуского за степенный нрав и прозвал разумником, хотя о несчастье его знал прекрасно, так как присутствовал на том самом пиршестве в Збараже, когда разнеслась весть о взятии Бара. Однако, будучи по природе своей несдержан, а в ту минуту вдобавок пьян, не пожелал чужое горе уважить и, ухвативши наместника за пуговицу жупана, спросил:
— Что, брат, все по девке плачешь?.. А хороша была, признайся?
— Пусти меня, милостивый сударь, — сказал Скшетуский.
— Погоди.
— На службе находясь, не волен я с исполнением приказа его светлости ясновельможного князя мешкать.
— Погоди! — повторил Лащ с упорством пьяного человека. — Ты на службе, не я. Мне здесь никто приказывать не смеет.
После чего, понизив голос, повторил вопрос:
— Хороша была, а?
Брови поручика сошлись на переносье.
— Мой тебе совет, сударь: не касайся больного места.
— Больного места не касаться? Да ты зря горюешь. Хороша была — жива, значит.
Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и молвил:
— Сударь... как бы мне не забыть, с кем честь имею..
Лащ вытаращил глаза.
— Ты что? Грозишься? Мне?.. Из-за какой-то потаскушки?
— Иди-ка, пан стражник, своей дорогой! — гаркнул, дрожа от злости, старый Зацвилиховский.
— Ах вы, голодранцы, сермяжники, холуи! — завопил стражник. — За сабли, господа!
И, выхватив свою, бросился на Скшетуского, но в то же мгновение в руке пана Яна засвистело железо и сабля стражника птицею взмыла в воздух, сам же он пошатнулся и с размаху грянулся во весь рост на землю.
Скшетуский не стал его добивать; он застыл в каком-то дурмане, белый как полотно, а вокруг меж тем закипела буча. С одной стороны подскочили спутники стражника, с другой, точно пчелы из улья, налетели драгуны Володыёвского. Раздались возгласы: "Бей их, бей!" Подбежали еще какие-то люди, даже и не зная, в чем дело. Зазвенели сабли, стычка грозила превратиться во всеобщее побоище. К счастью, дружки Лаща, видя, что людей Вишневецкого все прибывает, протрезвев со страху, подхватили стражника и обратились в бегство.
По всей вероятности, имей стражник дело с другими солдатами, менее приученными к дисциплине, его бы в куски изрубили, но старый Зацвилиховский, опомнясь, только крикнул: "Стой!" — и сабли попрятались в ножны.
Тем не менее весь лагерь пришел в волнение: слух о схватке достиг княжьих ушей. Кушель, несший караульную службу, вбежал в комнату, где князь совещался с киевским воеводой, старостой стобницким и Денхофом, и крикнул:
— Ваша светлость, солдаты на саблях дерутся!
Следом за ним пулей влетел бледный, обеспамятевший от бешенства, но уже протрезвевший коронный стражник.
— Ваша светлость, я требую справедливости! — кричал он. — В этом лагере хуже, чем у Хмельницкого, — ни к родовитости почтения нету, ни к сану! Саблями сановников рубят! Ежели ты, ясновельможный князь, справедливости мне не окажешь и не повелишь обидчиков предать смерти, я сам с ними расправлюсь.
Князь стремительно встал из-за стола.
— Что случилось? Кто на тебя напал, сударь?
— Твой офицер — Скшетуский.
На лице князя изобразилось неподдельное изумление.
— Скшетуский?
Внезапно дверь отворилась и вошел Зацвилиховский.
— Твоя светлость, я был всему свидетель! — сказал он.
— Я сюда не объясняться пришел, а требовать наказанья! — вопил Лащ.
Князь повернулся к стражнику и смерил его взглядом.
— Спокойней, спокойней! — негромко, но твердо проговорил он.
Было что-то страшное в его глазах и приглушенном голосе, отчего стражник, хоть и славившийся своею дерзостью, вмиг умолк, точно потерял дар речи, а прочие побледнели.
— Говори, сударь! — обратился князь к Зацвилиховскому.
Зацвилиховский рассказал во всех подробностях, как стражник, движимый неблагородными и не только человека знатного, но и простого шляхтича недостойными побуждениями, стал глумиться над бедой Скшетуского, а затем бросился на него с саблей; рассказал и какую сдержанность, поистине несвойственную его годам, проявил наместник, ограничась лишь тем, что выбил из руки зачинщика оружье. В заключение старик сказал:
— Ваша светлость меня не первый день знает: доживши до семидесяти лет, я ложью своих уст не осквернил и не оскверню, пока буду жив, посему и под присягой в своей реляции не изменю ни слова.
Князю известно было, что Зацвилиховский слов на ветер не бросает, да и Лаща он чересчур хорошо знал. Но ответа сразу не дал, лишь взял перо и начал писать.
Закончив, он взглянул на стражника и молвил:
— Будет тебе, сударь, оказана справедливость.
Стражник разинул было рот с намереньем ответить, но почему-то не нашел, что сказать, только упер руку в бок, поклонился и гордо вышел.
— Желенский! — приказал князь. — Отнесешь письмо пану Скшетускому.
Володыёвский, ни на минуту не оставлявший наместника, несколько встревожился, завидев входящего княжеского слугу, ибо уверен был, что их немедля призовут к князю. Однако слуга лишь вручил письмо и, ни слова не говоря, вышел, а Скшетуский, прочитав послание, подал его другу.
— Читай, — сказал он.
Володыёвский глянул и воскликнул:
— Назначение в поручики!
И, обхвативши Скшетуского за шею, расцеловал в обе щеки.
Поручик в гусарских хоругвях считался почти высшим военным чином. В той хоругви, где служил Скшетуский, ротмистром был сам князь Иеремия, а номинальным поручиком — пан Суффчинский из Сенчи, который, будучи в преклонных летах, действительную службу давно оставил. Пан Ян долгое время исполнял обязанности того и другого, что, впрочем, в подобных хоругвях, где старшие два чина зачастую были лишь почетными титулами, случалось сплошь и рядом. Ротмистром королевской хоругви бывал сам король, примасовской — примас, поручиками — высшие придворные вельможи, а на деле командовали хоругвями наместники, которых оттого чаще всего называли поручиками и полковниками. Таким поручиком, то бишь полковником, и был по сути Скшетуский. Но лица, только исполнявшие эти должности, в меньшем были почете: между званием, утвердившимся в обиходе, и присвоенным по всей форме существовала немалая разница. Отныне же, в силу княжеского приказа, Скшетуский становился одним из первых офицеров князя воеводы русского.
Однако в то время как приятели, поздравляя Скшетуского с оказанной ему честью, от радости так и сияли, его лицо ни на секунду не переменило выраженья и по-прежнему оставалось застывшей суровой маской: не было на свете таких почестей и чинов, от которых бы оно просветлело.
Все же он встал и отправился благодарить князя, а маленький Володыёвский тем часом расхаживал по его квартире, потирая руки.
— Ну и ну! — приговаривал он. — Поручик гусарской хоругви! Кто еще в столь молодые лета такого бывал удостоен?
— Лишь бы только господь возвратил ему счастье! — сказал Заглоба.
— То-то и оно! Вы заметили, у него ни единый мускул не дрогнул.
— Он бы предпочел отказаться, — сказал пан Лонгинус.
— И не диво! — вздохнул Заглоба. — Я бы сам за нее вот эту руку, которой знамя захватил, отдал.
— Воистину!
— А что, пан Суффчинский, должно быть, скончался? — заметил Володыёвский.
— Видать, скончался.
— Кто же наместником будет? У хорунжего молоко на губах не обсохло, да и в должности он без году неделя.
Вопрос остался нерешенным. Ответ на него принес, воротясь, сам поручик Скшетуский.
— Досточтимый сударь, — сказал он Подбипятке, — князь наместником твою милость назначил.
— О боже! — простонал пан Лонгинус, молитвенно складывая руки.
— С тем же успехом можно назначить и его лифляндскую кобылу, пробормотал Заглоба.
— Ну, а что с разъездом? — спросил Володыёвский.
— Выезжаем без промедленья, — ответил Скшетуский.
— Людей много приказано взять?
— Одну казацкую хоругвь и одну валашскую, разом пятьсот человек будет.
— Э, да это целая экспедиция — не разъезд! Что ж, коли так, пора в дорогу.
— В дорогу, в дорогу! — повторил Заглоба. — Может, с божьей помощью какую весточку раздобудем.
По прошествии двух часов, когда солнце уже клонилось к закату, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня в направлении на юг; почти одновременно покидал лагерь коронный стражник со своими людьми. За их отъездом, не скупясь на восклицания и злые насмешки, наблюдало множество рыцарей из разных хоругвей; офицеры обступили Кушеля, который рассказывал, по какой причине был изгнан стражник и как это происходило.
