Работа была тяжкой. Усилий аэродромной команды явно не хватало. Расчистка аэродрома входила в обязательное трудовое расписание всего личного состава.
Океан играл с нашей льдиной, то, сжимая, то, отпуская ее. Отсюда — трещины и торосы. Трещины надо было срочно конопатить снегом и льдом, чтобы они поскорее смерзлись, торосы — срубать. Прибавилась еще бурлацкая работа. В связи с опасностями, порожденными трещинами, мы решили перевезти на аэродром наш самолет. Всеобщий любимец механик Жора Валавин трогательно, мобилизовав на подмогу наших плотников, починил свою «шаврушку». Заклеивали ее столярным клеем, а когда не хватило ремонтных материалов, реквизировали у женщин английские булавки.
Четыре километра потребовали, прежде всего, строительства дороги. Чтобы открыть путь огромным саням, на которые погрузили «шаврушку», челюскинцы срубили ропаки, а затем, впрягшись в бурлацкие лямки, потащили амфибию к летному полю. Два с половиной часа тяжелейшей работы открыли возможность двум людям — Валавину и Бабушкину покинуть наш лагерь. Они благополучно долетели до мыса Ванкарем на английских булавках и могли гордо сказать, что были единственными челюскинцами, которых никто не спасал.
Погосов застрелил медведицу с медвежонком, обеспечив нас свежим мясом — продуктом, которого явно не хватало.
К слову сказать, для одного из челюскинцев это событие обернулось большой неприятностью. Полярники знают, как опасна печень белого медведя, и лучше ее, но есть. Иногда люди заболевали, а иногда, как говорят медики, наступал летальный исход. Белопольский слушал эти рассказы и посмеивался. Наш юный самоуверенный биолог считал их сказками, и, когда Погосов подстрелил медведицу, Белопольский, чтобы доказать, как побеждаются предрассудки, съел печень.
Последствия оказались пренеприятнейшими. Белопольский пожелтел. Все тело стало у него ярко-желтого цвета. С лица, рук, спины лохмотьями стала слезать кожа. Сильнейшее отравление было бесспорным.
Больных, равно как женщин и детей, надо было вывозить в первую очередь. Однако составление списка очередности на посадку оказалось делом хитрым и деликатным. С большой обидой пришли наши женщины к Шмидту.
«Отто Юльевич, почему намечено нас всех отправить в первую очередь? А где конституция, где равноправие?»
«Дорогие женщины, все же разумнее будет переправить вас на материк в первую очередь. Не, обижайтесь, возьму уж этот грех на свою душу».
Во вторую очередь попали больные и пожилые люди, затем все остальные.
Теперь лагерь жил уже более или менее устоявшейся жизнью.
Рассказ был бы неполным, если не обрисовать роли Шмидта как одной из главнейших фигур в жизни лагеря. О чем только не беседовал с нами наш начальник! Он читал лекции о диалектическом материализме, о германском империализме, о возникновении итальянского фашизма; политические и философские доклады чередовались с рассказами о скандинавской мифологии, творчестве Гейне, истории монашества в России… Одним словом, всего не перечтешь. Когда мой сосед по штабной палатке Володя Стаханов составил список тем, которых касался в своих сообщениях Отто Юльевич, то в этом списке оказалось около сорока названий.
Отто Юльевич любил играть в домино и преферанс. Единомышленники набивались в нашу малюсенькую палатку. Все сидят по-турецки — вместо стола фанерный лист. Игроки зверски мешали моей работе по связи, и я их ненавидел тихой ненавистью. На всю жизнь я остался непримиримым врагом козлогонов и преферансистов.
Зато рассказы доставляли нам неизменное удовольствие.
Библиотека наша не могла похвалиться изобилием. Удалось спасти всего несколько книг, и они были нарасхват. Одна из них, кочуя по палаткам, читалась вслух и к тому же помногу раз, неизменно доставляя аудитории огромное удовольствие. Это был томик Пушкина. Особым успехом пользовался «Медный всадник». Описание наводнения, вероятно, ассоциировалось с горестями и невзгодами, выпавшими на нашу долю.
Заканчивался очередной день. Мы расползались по своим мешкам, и каждый надеялся: быть может, завтра в лагерь прилетит самолет.
Эти ожидания скрашивались передачами из Уэллена, которые вела наша славная милая Людочка. Из окна ее радиостанции был хорошо виден аэродром. И вот с утра начиналось…
В семь часов Люда сообщает: «Один мотор запущен». Через полчаса: «Запущен второй мотор…» Еще через несколько минут: «Один мотор как будто работает плохо». Еще через четверть часа: «Один мотор стал давать перебои и остановился. Второй летчики остановили сами. Слушайте нас через час…»
Через час все начинается сначала. Люда радостно сообщает: «Опять пущены моторы. Самолет рулит по аэродрому, делает пробежку…»
Затем Людочка неожиданно скисает: «Ах, нет, подождите! Почему-то он остановился…»
Почему остановился, Люда не знает. Аэродром далеко. На радиостанцию никто не приходит. Люда может радировать только о том, что видит. Неожиданно ее известие звучит как выстрел: «Самолет пошел в воздух… Скрылся из вида…»
В лагере радость. Очередная партия собирается на аэродром. Назначаем еще один разговор с Уэлленом, еще одну проверку — не вернулся ли самолет. Мы проверяли положение дел до тех пор, пока не получали известия, что самолет возвратился обратно. Так происходило двадцать восемь раз. Двадцать восемь безуспешных попыток сделал Ляпидевский, пытаясь пробиться к нам.
Такие дни выматывали. Ждешь, волнуешься, напрягаешься — и никакого результата. Что говорить, неприятно. На фоне этого неприятного особенно приятным выглядела постоянная готовность Люды помочь нам, насколько у нее только хватало сил.
Людочка Шрадер отличалась тем, что всегда, даже без особой просьбы, сообщала все новейшие сведения. Ей, бедняжке, приходилось на своих плечах выносить всю тяжесть бешеной работы. У Люды были дни, когда она работала с двенадцатью радиостанциями.
Жилой дом в Уэллене располагался далеко от радиостанции. Времени, чтобы ходить на ночлег, просто не оставалось. Люда урывками спала, втиснувшись на тощем матрасике между печкой и радиопередатчиком.
Наконец наступил день, которого мы так долго ждали. 5 марта было холодно. Термометр показывал около сорока, когда вскоре после обычной информации — о сборах и вылете, которую передавала Люда, на сигнальной вышке появился флаг, означавший: к нам летит самолет.
Это семи с половиной метровое сооружение было воздвигнуто на шестиметровом торосе. Вышка использовалась для наблюдений и сигнализации о положении на аэродроме.
Процессия женщин и детей двинулась к аэродрому. В воздухе показался самолет — большая тяжелая машина АНТ-4. Радостный крик. Самолет пошел на посадку. Все заспешили вперед к аэродрому и… Огромная полынья, длиной в несколько километров и шириной метров в 20–25, преградила дорогу.
