Дневалила в бараке внучка известного писателя — географа Семёнова-Тяньшаньского — дородная дама, с седыми волосами и аристократическим профилем. Несмотря на преклонный возраст, её никак нельзя было назвать старухой. Двигалась она быстро, держалась чрезвычайно прямо. Её властный голос перекрывал любую перебранку. При случае, она пускала первоклассным матюгом и умела быстро навести порядок в бараке. Потом она извинялась и поясняла соседям: — Ничего не поделаешь, иначе они не понимают! Это-ж… «Опчество»!
«Опчество» дневальную уважало и побаивалось. Без неё было бы совсем худо.
Состояло общество из раскулаченных, сбежавших с мест поселения, колхозников и рабочего люда. Интеллигенция, в основном, ходила в «придурках». «Придурки» и «работяги» ненавидели друг друга — отсюда и постоянные ссоры, возникавшие по всякому поводу и без повода, конфликты, которые разрешала Семёнова-Тяньшаньская…
…Смутно помнится осень и начало первой зимы на «42-й командировке». Заниматься приходилось самыми разнообразными работами, начиная от мытья полов и «подковырки» лаптей (работа не трудная и даже занятная), до рытья каких-то канав и корчёвки пней. Никаких сил не хватало вывернуть эти пни из земли, как ни подрубай кругом все корни…
Беда была в том, что ни на одной из этих работ невозможно было выработать норму, и заработать больше чем 300 гр. хлеба (а то и 200 получалось!). Посылок никаких не было, люди худели и слабели… К зиме у большинства началась «куриная слепота».
Удивительная и странная болезнь эта «куриная слепота»: днём видишь нормально, а с наступлением сумерек — снег и небо становятся приятного зеленовато-салатного цвета. Но чем дальше, тем все больше сужается поле зрения, и в конце концов, оно становится размером в пятачок. Словно смотришь через маленькую трубочку. Когда начинаешь читать, то в поле зрения попадает не больше полуслова… Страницу надо водить перед глазами, как стеклышко под микроскопом. Да и то, этот маленький пятачок должен быть ярко освещён.
Полутеней никаких не существует — кругом кромешная тьма. Найти уборную вечером — невозможно. В баню кто-то должен вести тебя за руку и там наливать воды в ушат, подавать мочалку и мыло. Во время еды, ты пытаешься зачерпнуть баланду перевёрнутой ложкой!..
С наступлением вечера, по лагерной зоне, освещённой только мигающими плошками, вдоль колючей проволоки (ведь электричества здесь не было), бродили слепцы с поводырями, или двигались одни, вытянув вперед руки, неуверенно шагая в поисках кухни, уборной, или своего барака. Зрелище достаточно фантастическое, пока я его могла ещё видеть!..
К счастью, куриная слепота излечивается быстро и легко. Стоит съесть небольшой кусок, грамм 100, сырой печёнки.
Мы ждали обещанной нам печёнки месяца два. Наконец, печёнку все же привезли, и её хватило на всех. С куриной слепотой на какое-то время было покончено.
…Вереницы лиц проходят передо мной И хотя ни с кем на этой «командировке» не связали меня узы настоящей дружбы, все же хочется рассказать о некоторых из тех, с кем довелось встретиться здесь.
Из Ленинграда был привезён профессор Б., к сожалению не помню его имени. Блокадной зимой в голодающем Ленинграде сидел он на Шпалерке, получая вместо «пайки» — маленькие кусочки шоколада. Без суда и следствия был привезён сюда к нам, на «край света»!.. Неисповедимы пути НКВДэшные…
Он был совсем ещё не стар. В Ленинграде у него остались жена, сын и дочь 8-ми и 10-ти лет, которых он обожал. Ни в какую эвакуацию он их не отпустил, философски полагая, что если суждено погибнуть — то уж пусть лучше всем вместе. Он научил ребят не бояться бомбёжек, и они с женой и детьми никогда не прятались в бомбоубежище — спокойно спали под вой сирен. Старались двигаться как можно меньше, чтобы не расходовать жизненной энергии, которую надо было беречь до конца… (До какого?..)
Он не был политиком, но был твёрдо уверен в какой-то конечной победе запада, не немцев, а именно — цивилизованного запада. Он верил в прогресс и цивилизацию. Ему не раз случалось бывать в заграничных командировках, и «Запад» он представлял себе конкретно как мир цивилизованный и прогрессивный.
Когда он появился на нашей «командировке», его распухшие ноги — две колоды, едва передвигались и едва держали его грузное, когда-то очевидно полное, а теперь раскисшее и как-то осевшее тело. На работу его не гоняли. Конечно, его надо было бы положить в лазарет, но там никогда не было мест, и он просто болтался в зоне, получая минимальный паёк…
И тут вдруг обнаружились его необыкновенные и замечательные способности, благодаря которым он стал неплохо «подрабатывать» и вскоре пошёл на поправку. Оказалось, что он обладает феноменальной памятью, вроде И. И. Соллертинского, о котором после войны так великолепно рассказывал Ираклий Андронников. Он так же помнил номера страниц, абзацы, названия глав и переносы слов на страницах!
Недавно, в блокадном Ленинграде, он читал своим, не по годам развитым ребятам Жюля Верна, Майн Рида, Александра Дюма.
Теперь он рассказывал это так, как если бы в руках держал книгу! Днём он рассказывал в бараке урок, по вечерам — у нас. Рассказывал, или вернее «читал» невидимую книгу выразительно, с увлечением, и слушать его было огромным удовольствием. Ведь у нас вообще не было книг, на нашей бедной, захудалой «командировке»…
Работяги отламывали ему куски хлеба от своих восьмисотграммовых паек, наливали в котелок баланды.
Столовой, как таковой, у нас не было. Баланду и кашу, почти такую же жидкую, как и баланда, выдавали на кухне на бригады в больших кастрюлях. Их бригадиры тащили в барак и тут разливали баланду в миски своим бригадникам.
Первое время профессор ел страшно много, как и я на Пудожстрое. Он вновь и вновь подставлял свой котелок — ведь бригад было несколько, и баланды всегда хватало — и было жутко смотреть, как он их опустошает, без передышки, один за другим, но потом он «уелся» и больше 2-З-х котелков не съедал. И как ни мало питательна была баланда, а каша ему доставалась редко, всё же он начал поправляться и к весне был в состоянии выйти за зону с багром в руках и дотащиться до берега нашей речушки, по которой начинался молевой сплав леса.
Как сейчас вижу его большую тяжелую фигуру в каком-то необъятных размеров драповом (или плюшевом?) балахоне, в котором он и приехал из Ленинграда, в лагерных «шанхаях» а на голове маленькая засаленная тюбетеечка, с которой он никогда не расставался. Живые чёрные глаза на круглом лице, и окладистая, тоже чёрная, как смоль, борода, успевшая отрасти за время Ленинградских и пересыльных тюрем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
