танки. И немецкие и наши… Еще дымятся дома, хлопают одиночные выстрелы. Мы с Пятрасом идем по улице Сераковского и видим, как наши бойцы выносят из дворов убитых. На улицах видны лужи крови. Пахнет горелым, кровью и цветущими деревьями.
Я один по улице Сераковского поднялся на холм — манил дом, в котором мы жили… Вот улица Кудирки, где в вечер первого дня войны падали бомбы, вот и каменный трехэтажный дом. Я смотрю вверх — окна нашей столовой, как и везде в городе, без стекол. Все вылетело от грохота. Я чувствую, как сильно, ужасно сильно бьется сердце… Вхожу в дом. Нигде ни души. Долго стучусь в дверь своей квартиры. Мне открывает какой-то поляк, спрашивает, что мне угодно. Когда я говорю, что здесь до войны была моя квартира, он без долгих споров пропускает меня и принимается объяснять, что он здесь временно… Появляется и его жена — испуганная худая женщина. Поляк объясняет, что оказался здесь в последние дни, а кто жил раньше, не знает… Я брожу по пустым, запущенным комнатам. В столовой по-прежнему стоит стол, купленный еще когда мы жили в Клайпеде. И шкафчик с откидным столиком, на котором я в Клайпеде писал свой первый роман… В других комнатах замечаю несколько знакомых стульев. В кабинете ни письменного стола, ни книг. Да, от моей библиотеки не осталось и следа. Нет даже книжных полок, которые подарил мне тесть, когда мы переезжали в Вильнюс. Не встретили меня ни жена, ни сын. Я спросил, не известно ли что-нибудь жильцам о моей семье.
— Мы ничего не знаем… Мы здесь недавно… — снова повторяет женщина.
— Пан не пожелает сюда вернуться? — спросил у меня поляк.
— Не знаю, не знаю… — ответил я и, не сказав больше ни слова, вышел на лестничную площадку.
Постучался в квартиру напротив — в ней до войны жила семья инженера Блинструбаса. Дверь открыла старуха, потом появилась и Наталья Блинструбене. Она с удивлением смотрела на меня, я на нее. Мы поздоровались. Я хотел спросить о своей семье, но она сама пригласила меня в квартиру и заговорила:
— Живы ваши, живы, не волнуйтесь… Знаете, к нам заходила такая Сакалаускене из Каунаса, она жила в Верхней Фреде… Она мне все про вашу жену и сына рассказывала… Все время были живы…
Я поблагодарил и вышел. Больше меня ничто не интересовало. Но она догнала меня на лестнице и заговорила:
— Когда пришли немцы, ее забрали в тюрьму… вашу жену… А сын ваш Томукас некоторое время жил у нас… Но они живы… Еще две недели назад…
— Спасибо вам… — сказал я и принялся стучать в квартиру художника Микенаса.
— Нет… — сказала Блинструбене. — Только мы здесь остались и, кажется, доктор Норкунас, что живет в бывшей квартире Жюгжды. А другие куда-то разбежались перед сражениями…
— А Борута?
— И его нет… Знаете, когда умерла его жена, он вообще здесь редко появлялся…
— Умерла жена?
— Да, умерла… от синусита.
Я вышел на улицу. Был светлый, жаркий день. Улицы пустовали. Изредка появлялись прохожие с узлами на плечах — свои или где-нибудь награбленные вещи. Люди казались изможденными — совсем не те вильнюсцы, каких мы знали до войны. Женщины в мятых, выцветших платьях, перешитых юбках, непричесанные, в туфлях на деревянных подошвах.
— Вы не знаете, барин, где здесь солдаты дают покушать? — спросила меня старушка, держа за руки двух худеньких, бледных мальчиков лет пяти и семи. — Вот сироты говорят, солдаты хлеб дают…
Женщина говорила по-литовски.
— Откуда вы, матушка?
— Из Игналины мы… Но вот их мама в Вильнюсе работала, в столовой. Вышла дня три назад на работу и не вернулась. Соседи говорят, видели, лежит застреленная… А кто и как — одному богу известно…
Я сказал старушке, что им надо идти в центр, может, там и найдут солдат…
Сердце обуревали противоречивые чувства. «Были живы… Были живы…» — все еще звенело в ушах. А сейчас? Где они? Ведь за Каунас, наверное, еще идут бои. Остались ли они живы?
Любовь, тоска, горе, но вместе с тем и надежда загорелись в груди… «Нет, без всякого сомнения, живы!» — думал я. И я их найду, и мы снова встретимся, чтоб никогда больше не расставаться… С невероятной силой вернулось прошлое, в голове вспыхивали и гасли сотни картин — обрывочных, бессвязных. И я с болью вспомнил, что есть еще один человек, с которым меня связала война и с которым нелегко будет расстаться.
«Они были живы… Они были живы…» — то и дело повторял я.
На улицах Вильнюса день ото дня мы встречали все больше знакомых. Казалось, им очень интересно видеть нас, — они хотели узнать, что же будет дальше, без немцев. Появились профессора Юозас Бальджюс-Балдаускас, Лев Карсавин, Василий Сеземан. Мы обрадовались, увидев старого друга писателя Винцаса Жилёниса. В начале войны его арестовала литовская охранка, которая работала рука об руку с гитлеровским гестапо. Жилёнис рассказывал о первых днях оккупации, о своем аресте, тюрьме, страшном националистическом терроре.
— Немцы поначалу были слишком заняты… Они довольно долго не смогли бы разобраться в настроениях и отношениях местного населения. Но им на помощь тут же пришли белоповязочники. Они начали ловить людей, заточать в тюрьмы, расстреливать… Я чудом избежал смерти…
Жилёниса я отвел в старый город, где на углу Кафедральной площади и Большой улицы уже обосновалась редакция газеты «Тарибу Лиетува». Вернувшийся вместе со мной из Москвы Йонас Шимкус пытался наладить выпуск газеты, которой не хватало всего — сотрудников, бумаги, наборщиков и печатников, а главное — электроэнергии (немцы, отступая, всюду уничтожали электростанции). Шимкус обрадовался старому знакомому, с которым немало работал вместе, и сразу же попросил его писать — прежде всего о страданиях литовцев под гитлеровской оккупацией. Шимкус мечтал уже в ближайшие дни издать первый номер в освобожденном Вильнюсе и выпустил его 16 июля, но еще до этого технический директор типографии Завиша в каком-то немецком бункере отыскал движок и доставил его в типографию… Жилёнис в тот же день засел за материалы для «Тарибу Лиетувы». Хоть и трудно было сосредоточиться, я тоже устроился здесь же,
