Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы жизни, как чистые, хрустальные волны моря.
Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, – я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую.
30. Г. А. Панфилову
(Москва, август – начало (?) сентября 1912 г.)
Печальные сны охватили мою душу. Снова навевает на меня тоска угнетенное настроение. Готов плакать и плакать без конца. Все сформировавшиеся надежды рухнули, мрак окутал и прошлое и настоящее. «Скучные песни и грустные звуки» не дают мне покоя. Чего-то жду, во что-то верю и не верю. Не сбылися мечты святого дела. Планы рухнули, и все снова осталось на веру «Дальнейшего будущего». Оно все покажет, но пока настоящее его разрушило. Была цель, были покушения, но тягостная сила их подавила, а потом устроила насильное триумфальное шествие. Все были на волоске и остались на материке. Ты все, конечно, понимаешь, что я тебе пишу. Министров всех чуть было не отправили в пекло святого Сатаны, но вышло замешательство. И все снова по-прежнему. На Ца † Ря не было ничего и ни малейшего намека, а хотели их, но злой рок обманул, и деспотизм еще будет владычествовать, пока не загорится заря. Сейчас пока меркнут звезды и расстилается тихий легкий туман, а заря еще не брезжит, но всегда перед этим или после этого угасания владычества ночи, всегда бывает так. А заря недалека, и за нею светлый день. Посидим у моря, подождем погоды, когда-нибудь и утихнут бурные волны на нем и можно будет без опасения кататься на плоскодонном челноке.
На память об усопшем у могилы
В этой могиле под скромными ивамиСпит он, зарытый землей,С чистой душой, со святыми порывами,С верой зари огневой.
Тихо погасли огни благодатныеВ сердце страдальца земли,И на чело никому не понятныеМрачные тени легли.
Спит он, а ивы над ним наклонилися,Свесили ветви кругом,Точно в раздумье они погрузилися,Думают думы о нем.
Тихо от ветра, тоски напустившего,Плачет, нахмурившись, даль,Точно им всем безо времени сгибшегоБедного юношу жаль.
Ответа! Ответа!
31. М. П. Бальзамовой
(Москва, 10 декабря 1913 г.)
Маня!
Забывая все прежние отношения между нами, я обращаюсь к тебе, как к человеку: можешь ли ты мне ответить? Ради прежней святой любви, я прошу тебя не отмалчиваться. Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать. Но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хоть твоим другом. Я всегда могу дать тебе радушные советы.
Сейчас я не знаю, куда приклонить головы: Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки.
Жду ответа, хотя бы отрицательного, – иначе с твоей стороны неблагородно.
Москва, Пятницкая ул. Типо-литография Сытина. Корректорская.
С. А. ЕсенинЖду до 16.
32. Г. А. Панфилову
(Москва, январь 1914 г.)
Мне не спится в тоске по ночам,Думы грустные сон отгоняют!Отгоняют!
Дорогой Гриша, ты подумаешь, что я совсем забыл тебя, но напрасно. Ты не можешь себе представить, до чего сейчас возбуждена моя душа. С одной стороны, ты в опасном положении, а с другой – проворовался Шитов. Он в Москве, и больше я тебе ничего не скажу, не хочу травить тебя и себя.
Гриша! Ради бога, ты меньше раздражайся, а то это все не пройдет. Лечись, как не можно лечись. Напиши мне, какое тебе нужно лекарство, я пришлю. Читай меньше. Тебе сейчас это очень вредно. Если уж хочешь, то самые легкие по мысли книжки. Желаешь, я тебе пришлю уголовные романы лубочных изданий. Серии я не нашел, а эти купил, но не знаю, годятся ли тебе эти: «Графиня-нищая», «Ванька-Каин».
Писать мне не трудись, а если что нужно, то попроси своего папá, он, кажется, у тебя добрый. Извини, что мало письмо. Через 3 дня или 2 еще пришлю.
Любящий тебя
Сережа33. Г. А. Панфилову
(Москва, январь 1914 г.)
Дорогой Гриша!
Изнуренный сажусь за письмо. Последнее время я тоже свалился с ног. У меня сильно кровь шла носом. Ничто не помогало остановить. Не ходил долго на службу, и результат – острое малокровие. Ты просил меня относительно книг, я искал, искал и не нашел. Вообще-то в Москве во всех киосках и рынках не найти старых книг этого издательства. Ведь главное-то, они захватили провинциализм, а потому там и остались. Вообще каких-нибудь я могу прислать.
Не писал я тебе главным образом потому, что очень расстроился. А почему – сейчас расскажу.
Сижу я вечером, пишу по обыкновению и курю, вдруг звонок. Ба! Шитов! Ты откуда? – От хозяина. – Почему так? – Тебя захотел повидать. – Ну, садись и рассказывай. Весь вечер болтали с ним, вспоминали тебя и, конечно, распили вишневки. На другой день вызывают меня к телефону. Извините, сударь, у вас был Андрюша? – Был. А что? – Да он тут стащил деньжонки и скрылся. – Ага. К вечеру является Шитов». Я ему начинаю выговаривать и сказал, что, если он не возвратит их обратно, я ему не товарищ, и не подал ему руки. Он уехал и клялся, что больше этого не сделает и писал, чтоб я не говорил тебе, но подлость не скрывают, и я пишу. Никаких объяснений не принимаю, не хочу соглашаться с условиями, во всем воля человека, и он больше не показывайся на мои глаза. Он, оказывается, готов на все сделки. Я таких друзей не имею.
Посылаю тебе на этой неделе детский журнал, там мои стихи.
Что-то грустно, Гриша. Тяжело. Один я, один кругом, один, и некому мне открыть свою душу, а люди так мелки и дики. Ты от меня далеко, а в письме всего не выразишь, ох, как хотелось бы мне с тобой повидаться.
О болезни твоей глубоко скорблю и не хотел бы тебе напоминать об этом, слишком больно травить свою душу.
Любящий тебя
С. Е.34. Г. А. Панфилову
(Москва, февраль 1914 г.)
Гриша! Небось ты меня скипидаришь вовсю. Голубчик мой, погоди немного. Ей-богу, ни минуты свободной. Так писать, что вздумается, неинтересно. Благодарю глубоко за приглашение, но приехать не могу, есть дела важные дома. Вот летом, тогда с великим восторгом. Распечатался я во всю ивановскую. Редактора принимают без просмотра и псевдоним мой «Аристон» сняли. Пиши, говорят, под своей фамилией. Получаю 15 к. за строчку. Посылаю одно из детских стихотворений. Глубоко любящий тебя Сережа.
(Какова моя персона?) Я очень изменился.
35. М. П. Бальзамовой
(Москва, февраль 1914 г.)
Маня! Я не понимаю тебя. Или ты хочешь порвать между нами все, что до сих пор было свято сохраняемо на груди моей? Я писал тебе и добрые и, наконец, злые письма, но ответа все нет как нет. Но неужели ты мне так и не скажешь; или, может быть, тебе неинтересно продолжать что-либо со мной, тогда я перестану писать тебе что-либо.
Так как я тебя сейчас смутно представляю, то я прошу у тебя твою фотографию. Я тебе ее пришлю обратно, если она нужна. Если ты не считаешь нужным присылать мне, то перешли мне мои письма и карточки по почте наложенным платежом. Я здесь заплачу за пересылку.
В ожидании того или другого ответа
С. ЕсенинС Анютой я больше незнаком. Я послал ей ругательное и едкое письмо, в котором поставил крест всему.
Если мы больше с тобой не сойдемся, то я тебе открою: я печатаюсь под псевдонимом «Метеор», хотя в журнале «Мирок» стоит «Есенин».
36. М. П. Бальзамовой
(Москва, 29 октября 1914 г.)
Милостивая государыня! Мария Парменовна.
Когда-то, на заре моих глупых дней, были написаны мною к Вам письма маленького пажа или влюбленного мальчика.
Теперь иронически скажу, что я уже не мальчик, и условия, – любовные и будничные, – у меня другие. В силу этого я прошу Вас или даже требую (так как я логически прав) прислать мне мои письма обратно. Если Вы заглядываете часто в свое будущее, то понимаете, что это необходимо.
Вы знаете, что между нами ничего нет и не было, то глупо и хранить глупые письма. Да при этом я могу искренно добавить, что хранить письма такого человека, как я, – не достойно уважения. Мое я – это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу черту, – и все за талант. Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека, – у меня. Смейтесь, но для Вас (вообще для людей) это – тяжелая драма.
Я разоблачил человека и показываю независимость творения.
Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек. Это еще не эпитафия.
1. Таланта у меня нет, я только бегал за ним.
