Вскоре Дункану стало казаться, что письмо Краймонда — некий знак. Оно было предопределено судьбой и в должный момент пришло. Это ощущение было смутно связано с тем, что что-то до сих пор у них с Джин было не так, что-то безвозвратно ушло, и Дункан с отчаянием это сознавал. Что именно не так, было неочевидно. С очевидным они могли бы справиться. Сказать, что он «простил» Джин, было бы несерьезно. Ну да, конечно, простил, но это было лишь частью огромной ноши, порой казавшейся огромной, как мир, которую, вновь будучи с ней, он принял на себя. Принял боль, крушение их жизней, опустошенность и разруху в их душах, даже возможность того, что она опять сбежит. Принял все, чего не знал и никогда не узнает о ее отношениях с Краймондом. Это было все равно что просить Бога простить грехи, о которых забыл, заодно с теми, о которых помнишь. Его скоро перестало волновать, кто кого бросил: она Краймонда или Краймонд ее, это стало походить на метафизический вопрос, который наконец потерял всякий смысл. То ли Джин не знала, то ли Бог не знал. Он больше не пытался разгадать, что произошло той ночью, когда Джин оказалась в Боярсе после аварии на ошибочно выбранной дороге. Он выслушивал то малое, что она рассказывала ему об этом, и почти не задавал вопросов. Джин чувствовала облегчение и благодарность, и облегчение, благодарность и обновление их жизни на новом витке оживили ее любовь. Она не то что была счастлива, но, как оба они согласились, почти счастлива. Но еще будет счастлива. Он не особо задавался вопросом, о чем она думает. И он не был счастлив, но еще будет. Все их разговоры о жизни во Франции, путеводители и карты, которые они изучали, были символами, а не реальностью предстоящего счастья. Иногда он спрашивал себя, не ошибаются ли они, желая или ожидая счастья, которое у них было когда-то; но ведь они были тогда счастливы, хотя, может, память обманывает их или то не было настоящим счастьем? Может, они заблуждаются. Может, все эти мысли, все эти расчеты, которым они с таким удовольствием предавались, это попросту ошибка, подмена более реальной жизни в настоящем? А эта их теперешняя жизнь так часто казалась (и в этом они тоже молчаливо соглашались) ad hoc[88] сплошным поиском наслаждений, способом уйти от реальных проблем. Подобный не вполне приемлемый дуализм после первоначального энтузиазма, похоже, сказался даже на их возобновленных любовных отношениях, хотя несомненно столь удивительно приятных, но окутанных облаками беспокойства и страха. Об этом они, оберегая друг друга, не говорили. Они думали, что время излечит их, что любовь излечит самое себя, что только здесь место вере и надежде. В то же время он сознавал: есть что-то, что отравляет им жизнь, что они не учли, упустили, что делает проблему не только неразрешимой, но и не поддающейся определению. Только получив письмо от Краймонда, Дункан заключил, что это упущенное звено есть просто сам факт того, что Краймонд еще жив.
Это, конечно, было нелегким делом. То есть было нелегко разобраться с гипотезами относительно появления Краймонда на пороге или обратного бегства Джин к нему. Это больше было связано с тем, как он летел вниз по лестнице в башне, даже с его падением в реку. Но опять-таки, это не было простой жаждой мести. Весь мир расшатался, и необходимы радикальные меры, чтобы скрепить его. В трезвом уме Дункан не воображал, что, если убьет Краймонда, «все станет лучше». Если он действительно совершит хотя бы это убийство или это членовредительство, он окажется в тюрьме или, если это сойдет ему с рук, будет жить с чувством вины и страха. Ему не казалось, что это как-то связано с Джин; более того, он сознавал, что как раз за это Джин может навсегда возненавидеть его, но, преследуемый своей навязчивой идеей, не слишком задумывался о таком исходе. Наваждение принимало вид тяжкой обязанности или избавления от мучительной физической потребности: с Краймондом необходимо что-то делать. Когда пришло письмо от него, Дункан сразу отметил, насколько выражение «незавершенное дело» точно подходит к тому, что существует между ними; значит. Краймонд тоже это чувствовал.
Итак, вот чего он ждал от их встречи, как чего-то предопределенного и неотвратимого, совершенно не представляя, как она сложится. Молоток, нож были лишь слепыми символами. Надо было только как-то пережить время, оставшееся до пятницы.
В четверг утром к Джин явилась нежданная гостья.
Часто на Джин наваливалась сильная усталость. Среди вещей, в которых она не до конца призналась мужу, были еще не прошедшие последствия автомобильной аварии. По возвращении в Лондон она обратилась к своему врачу и в больницу. Ей сказали, что, в конце концов, нельзя же ждать, что, попав в такую аварию, отделаешься только вывихнутой лодыжкой! Есть и ушиб позвоночника, и плечо не в порядке, ничего серьезного, но надо срочно пройти курс физиотерапии. Мучила ли ее боль? Нет, душевные страдания на время затмили телесные, и вот теперь они вернулись. Она ходила на прогревания, плавала, как в фантастическом сне, там в горячем бассейне. Бассейне слез, сказала она себе, но не по Дункану. Делала специальные упражнения. Лодыжку она вылечила, плечо стало лучше, но теперь ныло все и блуждающая боль расползалась по телу. Гордость не позволяла ей говорить Дункану о таких обиходных вещах, разве что шутливо, поскольку он знал о ее походах в больницу. Они со смехом говорили, а не поехать ли им, когда придет весна, в Баден-Баден или Карлсбад.
Тем временем на другом уровне Джин тоже испытывала разрыв, но и неизбежную связь между самоанализом и гедонизмом. Она находила некоторое облегчение и в том и в другом, но ни то ни другое не давало освобождения от глубинного, духовного недуга, ее любви к Краймонду, от которой она пыталась и надеялась, мало-помалу, день за днем, час за часом, излечиться. Иногда она пробовала вспомнить, как все проходило в первый раз. Так же ли она тогда пыталась — или просто сохранила все в целости, схоронила, как яд или еще живой эмбрион, в таинственном сосуде в потайном углу шкафа? Так же ли будет сейчас, или это уйдет, должно умереть, умрет? Как Дункан, — ибо она была похожа на него, стала похожа, так же мыслила, так же говорила и спорила, — она иногда спрашивала себя, возможно, она неправильно понимает проблему, ошибается в ее сути? К чему вообще задаваться подобным вопросом? Главное теперь, что она любит Дункана и счастлива. В этом свете потеря Краймонда могла казаться чуть ли не чем-то механическим, неизбежным событием, оставшимся в прошлом, никак не влияющим на течение ее жизни. В таком настроении она обращалась за поддержкой к определенным воспоминаниям: постоянным утверждениям Краймонда, что их любовь «невозможна», и, что казалось ей особенно важным, его воплю на Римской дороге: «Это шанс для тебя!» Что ж, шанс для нее был и шансом для него тоже, и она верила его словам. Жестокость, с которой он бросил ее там, наверняка была умышленной, печатью на их разрыве. Ей помогла вера в его правдивость. Все было кончено, и должно быть кончено. Никакого воскрешения теперь. Ему была нужна его свобода, и ей нужно научиться испытывать необходимость в свободе для себя. Но болезнь была тяжелой, а исцеление медленным.
Дункан ушел на службу. Его прошение об отставке еще не удовлетворили, но это скоро должно было произойти. А пока подвешенное состояние, передышка. Даже квартира, с которой они собирались расстаться, знала это, хотя Джин прибиралась и наводила чистоту почти как всегда. Было что-то временное в их жизни сейчас, что они сознавали, убеждая друг друга: переезд на новое место вдохнет в них обоих новую жизнь.
Джин читала в истории Прованса о том, как там нашли скелет слона, должно быть, одного из тех, что были в войске Ганнибала, когда раздался звонок в дверь. Она пошла открывать. На пороге стояла Тамар.
Джин не видела, более того, даже не думала о Тамар со времени возвращения к Дункану, хотя вспомнила сейчас, как кто-то говорил ей, что Тамар была больна. Она обрадовалась ей.
— Тамар! Входи, как я рада тебя видеть! Уже выздоровела? Слышала, что ты болела. Извини, что не проведала тебя. Дункан и я были так заняты. Входи, входи, присаживайся. Что, на улице ужасный холод? Давай свое пальто. Слава богу, снег сошел. Желаешь кофе или глоточек чего-нибудь? Могу накормить тебя завтраком, если не торопишься.
— Нет, спасибо, — отказалась Тамар, отдавая пальто. Сумочку бросила на пол.
Джин сразу увидела, что Тамар изменилась. Похудела, побледнела и стала старше, даже как будто выше. Кожа лица, обычно нежная и прозрачная, казалась тусклой и землистой. Вокруг зеленых с коричневыми крапинками глаз темные круги. Она была в своем всегдашнем пальто, юбке и выцветшем свитере с воротом «поло», по которому в беспорядке рассыпались непричесанные волосы. Она беспокойно оглядела комнату:
— А где Дункан?
— Он на службе, — ответила Джин. — Он расстроится, что не застал тебя. Ты должна зайти к нам в какой-нибудь из ближайших вечеров, когда он будет дома. Садись, пожалуйста, и расскажи, как живешь.
