Майор вопросительно взглянул на лорда Эвендела.
— Погодите минутку, — сказал молодой лорд, — они посылают к нам своего представителя.
И действительно, один из всадников спешился и, подвязав к пике лоскут белой ткани, направился к замку. Майор и лорд Эвендел, сойдя со стены, пошли ему навстречу к первой баррикаде, так как считали, что было бы неразумным впускать вражеского парламентера за линию тех укреплений, которые они готовились защищать. Как только посланец мятежников тронулся в путь, остальные всадники, как бы догадываясь о приготовлениях Джона Гьюдьила, покинули пригорок, на котором только что совещались, и возвратились в ряды главных сил.
Парламентер ковенантеров, судя по выражению лица и манерам, был преисполнен той внутренней гордости, которая отличала приверженцев его секты. Лицо его застыло в пренебрежительной мине, полузакрытые глаза не хотели, казалось, унизиться до лицезрения земной скверны; он торжественно шествовал, и при каждом шаге носки его сапог выворачивались наружу, как бы выказывая презрение к той земле, которую они попирали. Лорд Эвендел не мог подавить улыбку при виде этой необыкновенной фигуры.
— Видели ли вы хоть когда-нибудь такую нелепую марионетку? — спросил он майора Беллендена.— Можно подумать, что он передвигается на пружинах. Как вы думаете, умеет ли он говорить?
— О да, — ответил майор, — это, кажется, один из моих давних знакомцев. Он пуританин чистой воды, выросший на фарисейских дрожжах. Погодите, он откашливается, видимо прочищая горло. Уж не собирается ли он обратиться к нашему замку с проповедью, вместо обычного сигнала трубой?
Предположение старого воина, который в свое время имел достаточно случаев познакомиться с манерами этих сектантов, было недалеко от истины; только вместо прозаического вступления лэрд Лонгкейла — ибо это был не кто иной, как он сам собственною персоной — затянул голосом Стентора стих из двадцать третьего псалма:
— Врата, вы вверх вздымитеся, вы, двери, Издревле утвержденные навеки, Раскройтесь!
— Я же вам говорил, — сказал майор лорду Эвенделу, становясь перед баррикадою и спрашивая парламентера, чего ради он, точно овца на ветру, поднимает у ворот замка это скорбное блеяние.
— Я сюда прибыл, — ответил парламентер высоким и резким голосом, обходясь без обычных приветствий или учтивостей, — я сюда прибыл от имени благочестивой армии Торжественной лиги и ковенанта, чтобы вступить в переговоры с двумя нечестивцами: Уильямом Максуэллом, именуемым лордом Эвенделом, и Майлсом Белленденом из Чарнвуда.
— А что именно вы намерены сообщить Майлсу Беллендену и лорду Эвенделу? — спросил парламентера майор.
— Вы, что ли, и являетесь этими лицами? — сказал лэрд Лонгкейл тем же резким, высокомерным, вызывающим тоном.
— Они самые, за неимением лучших, — ответил майор.
— В таком случае вот официальное требование капитуляции, — заявил посланец мятежников, вручая бумагу лорду Эвенделу, — а вот частное письмо Майлсу Беллендену от некоего благочестивого юноши, удостоившегося стать начальником одной из частей нашего войска. Прочитайте скорее и то и другое, и пусть господь окажет вам милость и вразумит извлечь пользу из их содержания, в чем, впрочем, я весьма сомневаюсь.
Предложение капитулировать гласило:
Мы, избранные и утвержденные вожди землевладельцев, священников и прочих, отстаивающих в настоящее время оружием свободу и истинное исповедание веры, увещеваем Уильяма, лорда Эвендела, и Майлса Беллендена из Чарнвуда, и всех других, находящихся в настоящее время при оружии и составляющих гарнизон замка Тиллитудлем, сдать названный замок и обещаем им пощаду и свободный пропуск из крепости со всеми пожитками и имуществом. В случае непринятия этих условий защитникам грозит истребление огнем и мечом согласно с законом войны, применяемым по отношению к тем, кто отказывается капитулировать. Да защитит господь свое правое дело!
Этот документ был подписан Джоном Белфуром Берли, главнокомандующим армии ковенанта, от своего личного имени и по уполномочию остальных вождей.
Письмо майору Беллендену было от Генри Мортона. Он писал следующее:
Боюсь, мой уважаемый друг, что сделанный мною шаг, кроме многих других печальных последствий, вызовет ваше безоговорочное и суровое осуждение. Но я принял свое решение честно и искренне и с полного одобрения моей совести. Я не могу дольше терпеть, чтобы мои права и права моих ближних попирались самым бесстыдным образом, чтобы на каждом шагу нарушали нашу свободу, чтобы нашу кровь проливали рекой безо всякого законного основания и судебного разбирательства. Само провидение через насилия угнетателей указало путь к нашему освобождению от этой невыносимой тирании, и я не могу считать достойным имени и прав свободного человека того, кто, думая так же, как я, не отдаст своего оружия в защиту нашей страны. Пусть господь бог, знающий мое сердце, будет моим свидетелем: я не разделяю диких страстей угнетенных и исстрадавшихся мучеников, совместно с которыми я теперь действую. Я убежденно и горячо жажду, чтобы это противоестественное побоище было возможно скорее пресечено благодаря совместным усилиям порядочных, благоразумных и обладающих чувством меры людей, независимо от их принадлежности к той или иной партии, и наступил мир, который, не ущемляя законных, оговоренных конституцией прав короля, мог бы обеспечить действие справедливых законов вместо царящего ныне произвола военных властей, предоставил каждому право общаться с богом в согласии с собственной совестью и угасил наконец фанатический энтузиазм этих людей посредством разумного и мягкого управления, вместо того чтобы доводить их до неистовства преследованиями и нетерпимостью.
Вы можете представить себе, как мне тягостно, держась таких взглядов, подходить с оружием к дому вашей достопочтенной родственницы, который вы, очевидно, намерены защищать. Разрешите мне попытаться вас убедить, что ваши усилия этого рода поведут лишь к напрасному кровопролитию; если наш приступ окажется безуспешным, у нас хватит сил, чтобы обложить замок осадою и голодом вынудить его к сдаче; нам хорошо известно, что ваши продовольственные запасы невелики и вы не в состоянии выдержать длительную осаду. Мое сердце сжимается при мысли о том, сколько в этом случае вам предстоит выстрадать и на кого главным образом обрушатся эти страдания.
Не думайте, мой уважаемый друг, что я предлагаю условия, способные бросить пятно на вашу почтенную и безупречную репутацию, которой вы так заслуженно и так давно пользуетесь. Если солдаты правительственной армии, которым я берусь обеспечить свободный пропуск, будут удалены из вашего замка, от вас, поверьте, не потребуется ничего больше, кроме честного слова соблюдать нейтралитет в течение этой злосчастной войны. Кроме того, я приму необходимые меры, чтобы собственность леди Маргарет, равно как и ваша, была неприкосновенна. Обещаю вам, что в этом случае мы не введем в замок своего гарнизона. Я мог бы высказать многое в пользу этого предложения, но боюсь, что мои доводы, «исходя из враждебного лагеря и от того, кто кажется вам гнусным преступником, потеряют всю свою силу. Закончу поэтому уверениями, что, каковы бы ни были отныне ваши чувства ко мне, моя благодарность и признательность за все, что вы для меня сделали, сохранятся навеки, и я буду счастливейшим человеком в мире, когда смогу представить вам доказательства этого средствами более убедительными, чем пустые слова. Следуя первому побуждению, вы, быть может, и отвергнете мои предложения, но пусть это не помешает вам вернуться к ним снова, если события сделают их более приемлемыми для вас, ибо, где бы и когда бы мне ни довелось оказать вам услугу, она неизменно доставит величайшее удовлетворение
Генри Мортону.
Прочитав это письмо с нескрываемым негодованием, майор передал его лорду Эвенделу.
— Я никогда не поверил бы этому, — сказал он,— если бы даже полчеловечества клятвенно подтвердило истинность данного сообщения! О, неблагодарный, гнусный предатель! Уравновешенный, хладнокровный предатель, в котором нет и следа фанатизма, согревающего печенку такого свихнувшегося глупца, как, например, наш приятель-парламентер. Впрочем, я должен был помнить, что Мортон — пресвитерианин; я обязан был знать, что воспитал волка, сатанинская природа которого рано или поздно, а все-таки скажется, волка, который при первой возможности меня загрызет. Явись сам святой Павел на землю и исповедуй он это пресвитерианство — через три месяца и ему не миновать стать мятежником. Это у них в крови.
