– Что ты на холст этот вылупился, эй? Не спятил часом?
Это брат Ион спускает мепя с небес на землю.
– Может, и спятил, – отвечаю я, – да тебе-то что за дело?
– Мне-то ничего, просто жалко…
– Нечего меня жалеть!
– А мне вот жалко…
– Да отстань ты от него, Ион, – вступалась мама.
Брат отставал. Проходило немного времени. И он снова приставал ко мне:
– А этот пузатый цыган, он кто?
– Царь…
Брат давился от смеха.
– Этот голопузый-то?
– Да, этот. Чернокожий царь той страны, где все люди с черной кожей…
– У тебя и впрямь мозги набекрень, совсем свихнулся, братишка…
– Ну и свихнулся. А тебе-то что?
– Это как сказать…
– А ну тебя к черту!..
Брат закатывал мне оплеуху…
– Я те покажу черта, хромоногий! Все кости переломаю…
За царя Абу с Улалы я был готов терпеть до конца…
Я не забыл царя с острова Улалы, царя Абу, и не могу забыть: живой, серьги в форме колец продеты в уши, каждая серьга величиной с браслет – такие девушки на запястье носят. В волосах – перья, яркие-яркие, я таких еще не видел, а в руке – палка, наверно, знак его могущества. Живот царя вздутый, как барабан, и черный, как козья кожа. А ноги словно веретена, тонкие и кривые. Таков царь Улалы!..
Возможно, он ест человечье мясо, думал я, и по повелению царя воины бросаются с копьями на его подданных… При этой мысли я изгонял из своего сердца всякую нежность к этому парню, у которого на рисунке кожа была черная, хотя в книге говорилось, что она оливкового цвета. Как вода из опрокинутого ковша, уходила из моего сердца любовь к Абу. Но тут же снова наполняла его, такая же чистая и свежая, как раньше. А что если Абу всего только раб какого-нибудь старого и злобного колдуна? Не может ведь мальчик править страной…
– Чего это ты вздыхаешь? – слышу я голос Андрея.
– Да так, ничего!..
– Послушай, а ты во сне не разговариваешь?
– Нет. Вроде нет. Правда, иногда забываю, что я не один, и разговариваю в полный голос. Сам с собой.
– Ты говорил, что читал книги?
– Читал…
– И тебе понравились?
– Некоторые понравились.
– Смотри-ка, а вот для меня ученье – чистое наказанье. Земля у отца есть, но слишком много в семье детей. Он и послал меня учиться. Хочу счетоводом стать. Но только за книгу сяду – голова болеть начинает. И к чему человеку столько знать?
Андрей на четыре года старше меня. Красивый парень, черноглазый. У него уже пробились усики. Я слышу, как по ночам он встает с постели, на цыпочках выходит за дверь, спускается по лестнице. Это значит, что с вечера он отослал Амоса за каким-нибудь пустяком в нижнюю усадьбу и Илонка у себя одна.
В другой раз я вижу, как он бродит неприкаянный по двору, потом вдруг вскакивает на коня, вонзает ему шпоры в бока и несется вскачь к зарослям подсолнухов, что рядом с полем, где цыгане выпалывают осот. Выхватывает из толпы цыганку помоложе – женщину или девчонку – и уводит в кустарник, где потемнее. Возвращается не спеша, пустив коня шагом. И насвистывает. Значит, радостно на душе…
– Ты знаешь Замбилу?
– Знаю…
– Она сказала, что вечером хочет прийти в усадьбу.
– Тогда я пойду сегодня спать к пленным.
– Чего это? Оставайся. Я сам уйду…
Прополка подошла к концу. Цыган отправили на озеро – работы много и там. Управившись с ней, цыгане возвращаются в свои шатры – черные от зноя и пыли, валятся с ног от усталости.
Под горой раскинулось село с длинными узкими кривыми улочками. Рядом – Кэлмэцуй, за ним луг, за лугом пашни. До озера еще шагать да шагать… Андрей послал меня на озеро с телегой, привезти в усадьбу рыбы. Лошади сильные, буланой масти. Чтобы работа в имении шла лучше, урожай был богаче, а доходы выше, помещик выпросил у немцев тягловый скот, хоть этого скота у него и самого немало. Немцы прочесали села, собрали скот и отдали помещику… Попроси он у них птичьего молока, нашли бы тоже…
Чтобы я не скучал и быстрей управился с делом, со мной поехали Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу. Медленно тащится широкая подвода. Спешить нам некуда. Переночуем у рыбаков, утром погрузим рыбу – и в обратный путь. К полудню доберемся до усадьбы.
– Но-о, буланый!.. Но-о-о!
– Не гони, Дудуликэ, не к спеху…
– Я не гоню, просто подхлестываю, а то уснут…
У обочины подымается из земли лес деревянных крестов…
– На этом лугу прошлой осенью, когда подступили немцы, большое сражение было. Я из оврага стрельбу слышал. Когда бой окончился, надсмотрщики по приказу барина погнали нас хоронить убитых… Похоронили. Мы – румын. А немцы – своих. Потом немцы дальше двинулись.
– А как бой-то кончился, Тэнасе?
– Скверно… Полк наших – красные гусары, с пиками и саблями – отступал вдоль Дуная прибрежными рощами, хотели к Бухаресту пробиться. Еще бы немного, и могли бы спастись. Но не вышло… Путь преградила немецкая колонна, двигавшаяся из Болгарии на Зимничу. Полковник, командовавший гусарами, не захотел пойти в обход… Немцы вырыли окопы, ввели в бой пулеметы. Полковник приказал наступать на немецкие позиции в лоб. Гусары бросились в атаку с пиками наперевес. Немцы как начали косить их из пулеметов… Те, кто успел спешиться, укрылись за холмами и отстреливались из карабинов… Тогда и немцев тоже немало полегло. Полковник и его адъютанты на исходной позиции остались за боем наблюдать. Сами в плен сдались. А людей загубили. Лошадей мы зарыли отдельно, только сперва шкуры сняли и в усадьбу отнесли, помещику, на постолы для слуг.
Кладбище большое – целых три кладбища в одном месте. Кресты от дождей серые сделались, от солнца потрескались…
– От мертвых лошадей и людей уже запах шел…
Среди крестов щиплют сочную траву гуси, целая стая деревенских гусей…
– Вот уже и Лакрима, – тихо произносит Дудуликэ, – во-он там!
Лакрима – село на берегу озера, к которому мы держим путь. Живут там одни рыбаки…
Показались покосившиеся, крытые камышом лачужки, низенькие, хоть на четвереньках вползай; труб нет, дым через двери выходит. Удивительно, как их не сносит ветром, который здесь, у воды, может разгуляться не на шутку. Вокруг лачуг – голые дворы, одна-две акации у ворот, тощие куры да чесоточный поросенок – кости да щетина… На завалинке греются лежа детишки, голые иди прикрытые лохмотьями; рядом, в головах, стоят кружки с водой… Вот один из них приподымается, тянет к кружке желтые прозрачные ручонки, подносит ее ко рту, смачивает губы…
– Лихорадка, – шепчет Фьер-Рэу. – В Лакриме все дети лихорадкой болеют…
На развилке дорог останавливаемся напоить лошадей. Лошади трясут гривами, мотают разгоряченными мордами. Вода солоноватая, почти что горькая… На дне колодца валяются отбросы… К нам, пошатываясь, подходит старуха. Просит с мольбой в голосе:
– Налейте и в мой кувшин… Не справиться мне с бадьей… Никаких сил нету…
Мы наливаем ей воды. Я спрашиваю:
– А где народ-то, бабушка?
– На озере. Приказчики камыш косить послали…
Озеро – огромное, неоглядное – заросло камышом, тростником да рогозом. В разгар лета, как теперь, камыш нужно срезать и перевезти на берег. От корней отрастет новый. Осенью его еще раз скосят… Мы останавливаемся и смотрим. Полураздетые люди, зайдя по пояс в воду, срезают камыш и складывают в лодки. Когда лодка наполнится, ее толкают к берегу, сами, вымазавшись в иле, выходят на сушу, выгружают камыш, складывают в стога, чтоб сох на солнце, снова сталкивают лодки в воду и снова принимаются косить… Сотни людей, множество лодок, а над ними тучи мошкары, слепней и комаров, впивающихся в голое кровоточащее тело… Мужики работают в чем мать родила. Бабы прикрывают нижнюю часть живота плетенкой из камыша…
– Давай распряжем лошадей, – напоминает Дудуликэ.
– Распрягай!..
Приносим камыша и готовим подстилку для ночлега. Разводим большой костер, от костра валит густой дым – разгоняет комаров.
– Сети далеко в озеро вынесены, – объясняет мне Фьер-Рэу. – Рыбаки их завтра чуть свет вытянут.
– А где теперь рыбаки?
– Да вон, – Фьер-Рэу тычет пальцем в сторону камышей.
– Стало быть, днем режут камыш. Утром ловят рыбу…
Обедаем на берегу с мужиками из Лакримы.
Суп из ракушек – жиденький отвар – заедаем мамалыгой.
– А рыбу не употребляете?
– Нет. Рыба не наша. Ловить ловим, а притронуться права не имеем…
– А на что имеете право?
– Да ни на что, нашего здесь ничего нет…
Мне ли удивляться!.. Сеют, к примеру, крестьяне пшеницу, убирают ее, обмолачивают, а зерно идет не им, хлеба в домах и не увидишь. Сеют кукурузу, убирают, а мамалыгу едят не досыта. Пасут на выгонах барских коров да буйволиц, а молока и вкус забыли… Выращивают свиней, а окорока помещику к рождеству на двор доставляют. На пасху куриные яйца туда же относят, среди лета – цыплят, а по осени – жирных гусят… Собирают барский виноград, который сами же насадили, а ягодки отведать не могут.
