Тьер во хмелю был истинным бунтарем. Сравнить его с Тьером трезвым — небо и земля.
— Кхе… — он кашлянул в кулак и слегка угомонился. — Да и наша, якобы всесильная, ОПКР за всеми уследить не может. Ты сводки наших тамошних коллег читал? Нет? А я читал. На Клеомеде начали размножаться по старинке.
— Это как? — я не поверил своим ушам.
— Ну как… все тебе расскажи. Как животные. Инкубатор бесполезен — так они от отчаяния и пустились во все тяжкие. Все равно вымирать или мутировать. Короче, не ищи в том логики, ее у них нет. Не знаю, каким способом рожден именно этот экземплярчик, но мне все это нравится меньше и меньше…
— Ладно, Тьерри. Ближе к теме. У меня совсем мало времени.
— Да я тебя, вообще-то, не для чего-то такого пригласил. Просто хотел, чтобы ты взглянул. Смотри, что у него с внутренними органами! Я вообще удивляюсь, как он с этим прожил сорок лет! Стойкий парень!
Если отбросить то, что при жизни наш «клиент»-клеомедянин являлся сиамским близнецом (это, равно как и два сращенных через аорту сердца, нефроптоз трех почек и нереально длинный кишечник, можно было отнести всего-навсего к уродствам), мутацией было наличие у него сразу легких и жабр. Причем, судя по всему, назвать его двоякодышащим было нельзя: ни тот, ни другой орган со своими функциями толком не справлялись. Жабры, насколько я силен в биологии, у этого существа явно недоразвиты, а легкие — чрезвычайно малы.
— Мы называем его «Человек-Амфибия», — подала голос Лиза. — Но с дыхательной системой у него при жизни были большие проблемы… Сомнительно, чтобы он мог дышать под водой. И это именно мутация: коллеги передают информацию, что жабры появляются у все большего количества клеомедян. Может, в итоге такое эволюционное ответвление и приведет к положительным изменениям вида homo sapiens, но это будет, во-первых, уже совсем не homo sapiens, а во-вторых, нам, нынешним, да и им самим, от этого сейчас не легче. Эволюция может занять тысячи лет, а думать, что делать, надо уже сейчас…
— Смотри, Тьер, что тебя ждет, если не найдешь себе другую работу! — я указал на невероятно увеличенную печень «Человека-Амфибии».
Эксперт фыркнул:
— У меня уже давно все отвалилось, что могло отвалиться! А вот на твоем месте я бы призадумался. Чтобы у твоих потомков потом не нашли каких-нибудь похожих уродств…
— Это ты к чему?
Недаром во взгляде Тьера мне сразу почудилась угроза.
— Ты уж прости, но сплетни и у нас по Лаборатории похаживают. А я уши не закрываю, хоть мне все это до синей лампочки — кто с кем спит, да кто кого подсидел…
Вертинской срочно понадобилось уехать на лифте. Шелл небрежно сдвинул ногу трупа, присел на освободившееся местечко и сложил руки на груди, сверля глазами ничего не понимающего меня:
— Слышал я тут как-то, что ты с Вайтфилд из ОКИ встречаешься. Как о человеке, ничего о ней сказать не могу, как о женщине — тем более. Так что не сочти уж за хамство. А вот о том, что касается ее рода занятий — не вправе, как медик, тебя не предупредить. Хоть по инструкции и не должен. Разглашать…
— Да брось ты уже вокруг да около ходить! — вызверился я, и Тьер отвел взгляд.
Мне стало уже совсем не по себе.
— Советую тебе как врач: не планируй с Вайтфилд серьезных отношений. Она работала непосредственно с атомием. Что он делает — ты видишь, — эксперт мотнул головой за плечо, где на столе растянулся наглядный пример жертвы человеческой погони за недосягаемым. — У нее у самой или у тебя третий глаз во лбу, конечно, не прорежется. Может, и детей ваших сия чаша минует. А вот насчет внуков — уже не знаю. Это ведь долгоиграющая, очень коварная хвороба. В общем, имей в виду. Ты уже мальчик взрослый, а информацию я тебе подкинул. Все, давай.
Он проводил меня к выходу. Я был потрясен. Нет, планов связывать свою жизнь с Авророй у меня, конечно, не было. Я по-прежнему рассчитывал на то, что Фанни одумается, и за эти полтора года несколько раз почти решился ей позвонить, но в последнюю минуту всегда одергивал себя. Репродуктивные проблемы меня тоже особенно не беспокоили: моя тетка прекрасно прожила и без прямых наследников. Во мне родительская функция угнетена до предела, не мое это призвание — и все. Но если эта полуизученная дрянь все-таки «заразна», если ее влияние каким-то образом передается от человека к человеку, то…
— Дай что-нибудь от головы, Тьер! — я сдавил голову руками.
Он протянул мне ампулу и салфетку — утереть закапавшую из носа кровь, снабдив свой жест мрачной медицинской шуточкой:
— Но «плазменник» к виску — эффективнее. Ну все, проваливай, у меня дела, у тебя дела.
— Спасибо, Тьерри, — я заткнул ноздри комком салфетки и пожал его уверенную ладонь с длинными цепкими пальцами.
— Не жди, что растрогаюсь. Лучше держись подальше от атомия!
Он развернулся и, чуть подпрыгивающей, чуть покачивающейся походкой стремительно умчался назад по коридору.
2. Детройтский Инкубатор
Нью-Йорк, квартира Дика — Детройт, инкубатор, ноябрь 1000 года.
Последние месяца три Аврора практически жила у меня. Мы не скрывали отношений, всюду появлялись вместе, но что-то не ладилось. Иные мои слова или поступки вызывали у нее вспышки раздражения, а я невольно отвечал ей тем же. Один маленький нюанс отличал наши ссоры от неизбежных ссор между любящими и «притирающимися» друг к другу людьми: она злилась на меня как на чужого. И перемирия не стирали пятен, что оставались на душе после таких стычек. Обиды только копились и повисали грузом где-то внутри. Думая над этим, я ловил себя на одной мрачной мысли: когда мы расстанемся с Вайтфилд, я, скорее всего, буду вспоминать больше плохого, что было между нами. Время не станет лекарем в нашем случае.
Поэтому я и не знаю, что удерживало нас друг возле друга — некая основательность, которая появляется с годами и не позволяет разбрасываться близкими, или, напротив, легкомыслие, когда не хочется заниматься решением проблем, кажущихся чепухой.
Сегодня, как и всегда, я появился дома позже Авроры, готовя серьезную беседу.
Она валялась на искусственной медвежьей шкуре возле стереопанно с изображением старинного английского камина. При моем входе Вайтфилд отложила книгу в густой белый ворс-«мех» и оперлась на локоть, изучая мою пасмурную физиономию.
— Привет, — бросил я, в который раз с недовольством отмечая тягу Авроры делать все вопреки мне.
Может, конечно, я самодур или фетишист, но мне совсем не хотелось, чтобы она даже подходила к этому коврику — любимому уголку Фаинки, где мы столько раз любили друг друга под тихий треск искусственного пламени в фальшивом камине. Где болтали ночи напролет, засыпая лишь к утру. Где, казалось, до сих пор каждая «шерстинка» еще хранит аромат волос и тела моей жены. Когда Аврора впервые предложила мне заняться любовью на «белом мишке», я дал ей понять, что этого не будет никогда. Думаю, астрономша догадалась, с чем это связано, и впоследствии так и липла к этому ковру. Разумеется, о существовании Фанни она не знала, но ревнивое женское чутье дает подчас безошибочные интерпретации мужских поступков. Что бы мы, мужчины, насчет этого ни говорили…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
