Джошуа выкатился из судорожных объятий Утварта и с трудом поднялся на ноги. Алые капли падали с него на траву. Мгновение он стоял, ноги его дрожали руки повисли вяло и беспомощно. Он смотрел на распростертое перед ним тело.
— Верзила, — с трудом выговорил он, — это… ты… говоришь чересчур много. — Глаза его закатились, и принц рухнул поперек тела тритинга. Так они лежали вместе, кровь их смешалась, а степь вокруг, казалось, вымерла. Потом послышались первые крики.
ЧАСТЬ 3
СЕРДЦЕ БУРИ
Глава 18. УТРАЧЕННЫЙ САД
После долгого пребывания в безмолвной бархатной пустоте Саймона постепенно охватывало сумеречное состояние между сном и пробуждением. Создание возвращалось к нему в темноте, но и на грани сна он понял, что снова неведомый голос перебивает его мысли, как в кошмарную ночь бегства из дома Схоуди. Какая-то дверь в его внутренний мир отворилась и, похоже, войти туда может все что угодно.
Но этот незваный гость не был тем, что мучил его из пламени костра, не был голосом приспешника Короля Бурь. Новый голос был так же непохож на тот ужасный, как живые отличны от мертвых. Новый голос не насмехался и не угрожал — более того, он, казалось, вообще не был обращен к Саймону.
Это был женский голос, музыкальный, но сильный, сияющий в беспросветных сновидениях Саймона, как путеводная звезда. Хотя слова были печальны, он приносил юноше непонятное успокоение. Саймон сознавал, что вернуться в реальный мир — дело одного мгновения, но голос так захватил его, что он не желал пробуждения. Вспоминая мудрое прекрасное лицо, виденное им в зеркале Джирики, он довольствовался тем, что задержался на пороге сна и слушал, ибо это был тот же самый голос, та же самая женщина. Каким-то образом случилось так, что когда дверь внутри него приоткрылась, первой вошла через нее эта женщина из зеркала. Саймон был ей за это безмерно благодарен. Он помнил кое-что из того, что обещал ему Красная Рука, и даже в убежище, предоставленном сном, он ощутил, как мороз сжимает его сердце.
— Любимый Хакатри, прекрасный сын мой, — говорил этот голос, — я так скучаю по тебе! Я знаю, что ты за пределами слышимости и не в состоянии ответить, но я не могу не обращаться к тебе, как будто ты здесь передо мной. Несчетное число раз мой народ исполнял Танец Года с тех пор, как ты ушел на запад. Сердца остывают, и сам мир становится все холоднее.
Саймон знал, что хотя голос и звучит в его сновидении, слова эти предназначены не ему. Он ощущал себя мальчишкой-нищим, который украдкой подсматривает за жизнью богатой семьи через щелку в стене. Но точно так же, как у богатой семьи могут быть горести, недоступные пониманию нищего, — несчастья, вызванные не голодом, или холодом, или болезнью, — так и этот голос, несмотря на всю свою величавость, казался исполненным тихого отчаяния и боли.
— Иногда кажется, всего лишь несколько раз луна изменила лицо свое с того времени, как две семьи покинули Венига Досай'э — землю, где мы родились, на том берегу Великого моря. Ах, Хакатри, видел бы ты наши ладьи, когда они скользили над свирепыми волнами! Ладьи из серебряного дерева, с парусами из ярких тканей, были бесстрашны и прекрасны, как летучие рыбы. Я была тогда ребенком и сидела на носу, окруженная облаком искрящейся, сверкающей морской пены! Потом, когда наши корабли коснулись этой земли, мы плакали: мы избежали тени небытия и завоевали себе право на свободу.
Однако стало ясно, Хакатри, что нам не удалось совсем избежать тени: мы просто сменили одну на другую, и новая тень разрасталась внутри нас.
Конечно, прошло много времени, прежде чем мы это осознали. Новая тень росла медленно — сначала в наших сердцах, затем в глазах и руках, и теперь зло, что она несет, становится гораздо страшнее, чем кто бы то ни было мог предположить. Она простирается над землей, которую мы любили, в которую мы стремились, как в объятия любимых, как сын рвется в объятия матери…
Наша новая земля так же омрачена тенью, как и прежняя, Хакатри, и в этом наша вина. А теперь твой брат, которого погубила эта тень, сам стал еще более страшным мраком. Он набросил темную пелену на все, что ему было когда-то дорого.
О, клянусь Утраченным Садом, тяжело терять сыновей!
Что-то еще искало его внимания, но Саймон мог лишь беспомощно лежать, не имея желания или возможности проснуться. Казалось, что где-то, за пределами этого сновидения, которое не было сновидением, его окликают по имени. Разве у него есть друзья или семья, которые его ищут? Это не имеет значения. Он не мог оборвать связь с голосом женщины: ее невыносимая грусть вонзалась в его душу, и казалось жестоким оставить ее наедине с ее тоской. Наконец, голоса, еле слышно звавшие его, исчезли.
Он по-прежнему ощущал присутствие женщины. Было впечатление, что она плачет. Саймон не знал ее и не мог догадаться, к кому обращены ее слова, но он заплакал вместе с ней.
Гутвульф ощущал смятение и раздражение. Он чистил свой щит, пытаясь вслушиваться в то, что говорил ему управляющий замком, который только что прибыл из имения Гутвульфа в Утаньяте. Ни то, ни другое дело Гутвульфу как следует не давалось.
Граф сплюнул сок цитрила на циновку.
— Повтори-ка снова, что-то я не уловил никакого смысла в твоем отчете.
Управляющий, пузатый человек с глазами хорька, с усилием подавил вздох усталости — Гутвульф не принадлежал к тем господам, которые мирятся с недостатком терпения, — и снова принялся за объяснения.
— Дело вот в чем, мой лорд: ваши владения в Утаньяте практически пусты. В Вульфхолте осталось лишь несколько слуг. Почти все крестьяне разбежались. Нет людей, чтобы собрать овес или ячмень, а урожай больше двух недель не продержится.
— Мои люди разбежались? — Гутвульф рассеянно уставился на вепря и серебряные копья, сверкающие на черном фоне щита. Наконечники копий выполнены из перламутра. Он так любил когда-то этот герб — так, как можно любить лишь собственное дитя. — Как смеют они уходить? Кто, как не я, кормил этих Паршивых бездельников все эти годы? Ну, найми других для сбора урожая, но тех, что сбежали, обратно не бери. Никогда.
На это управляющий позволил себе легчайший возглас отчаяния.
— Мой лорд, граф Гутвульф, боюсь, что вы меня не расслышали. В Утаньяте не осталось в достаточном количестве свободных людей, которых можно было бы нанять. У баронов — ваших вассалов — свои проблемы и нет лишних работников. По всему Эркинланду урожай зерна гибнет из-за того, что некому работать. Армия Скали из Кальдскрика из-за реки прошлась по всем приграничным городам около Утаньята, и, возможно, вскоре перейдет реку, когда опустошит страну Ллута.
— Ллут умер, говорят, — медленно произнес Гутвульф. У Ллута в Таиге он бывал. Кровь взыграла в его жилах в тот раз, И он оскорбил короля перед его придворными. Это было всего лишь несколько месяцев назад. Отчего же сейчас он чувствует себя так мерзко, как-то совсем не по-мужски? — С чего все эти негодяи бегут из дома?
Управляющий бросил на господина странный взгляд, как будто Гутвульф вдруг спросил его, где право, где лево.
— Отчего? Из-за войн и грабежей на границе, из-за хаоса во Фростмарше. И, конечно, из-за Белых лисиц.
— Белые лисицы?
— Вы, конечно, знаете о Белых лисах, мой лорд, — управляющий уже не скрывал своего скептицизма. — Несомненно, так как они пришли на помощь армии, которой вы командовали при Наглимунде.
Гутвульф поднял голову, задумчиво теребя свою верхнюю губу.
— Ты имеешь в виду норнов?
— Да, господин. Белые лисицы — так называет их простой народ из-за их мертвецкой бледности и лисьих глаз. — Он подавил дрожь. — Белые лисы.
— Ну и что про них? — спросил граф. — Какое они имеют отношение к моему урожаю, да сотрясет Эйдон твою душу?
— Но они же движутся на юг, граф Гутвульф, — управляющий удивился. — Они покинули свое гнездышко в Наглимундских развалинах. Люди, которым приходится ночевать под открытым небом, видели, как они носятся в потемках по холмам, подобно привидениям. Они передвигаются ночью группами и все время на юг — к Хейхолту. — Он тревожно оглянулся, как будто только что поняв, что он сказал. — Пробираются сюда.
После ухода управляющего Гутвульф долго сидел за графином вина. Он взялся было за шлем, чтобы надраить и его, посмотрел на клыки слоновой кости, украшавшие его, и отложил, так и не почистив. Душа не лежала к этому делу, хотя король ожидал, что через несколько дней он возглавит его гвардию в походе, а доспехи как следует не чистились с самой осады Наглимунда. Вообще со времени осады все пошло наперекосяк: у него такое чувство, что по замку бродят привидения, а в его сны вторгается этот проклятый серый меч и два его собрата; он просто боится ложиться спать, боится заснуть… Он отставил вино и загляделся на мигающую свечу. Потом ощутил некоторый подъем настроения: по крайней мере это все ему не чудится. Нескончаемые ночные шуми, неприкаянные тени в залах и во дворах, бесследно исчезающие полуночные посетители Элиаса — все это и многое другое заставило графа Утаньята усомниться в своем здравом уме. Когда король заставил его дотронуться до этого чертова меча, Гутвульф стал определенно считать, что благодаря колдовству или иным путем, но в нем появилась трещина, через которую в него проникает безумие, чтобы его уничтожить. Но, оказывается, это не причуда и не игра воображения, что и подтвердил управляющий. Норны собираются в Хейхолте. Идут Белые лисы.
