– Ну и…?
Никакого удивленья на другом конце провода. Никакого возгласа: да ты, генерал, сумасшедший!..
– … и мне нужна рука. Мне руки нужны. И ноги. Человек, который поможет мне. Поможет сделать…
Яростный рев самолета за окном прервал разговор Ставки и бункера. Ухнуло рядом, стекла задрожали. Генерал не шевельнулся в кресле, продолжая сжимать трубку в руке, сигарету – в другой. Люк подошел к столу. Уставился в экран. Громадная красная вспышка закрыла голубизну, перечеркнула бегущие кровавые строчки, светящимся червем ползущие по синему фону. Красное – кровь. Синее – небо. А белое? Белое – что? Белое – снег?!.. Лед?!..
– Ау!.. Исупов!.. Разъединили!.. К черту!.. Они взорвали кабель… К чертям собачьим!..
Люк нажал несколько клавиш на серебристой клавиатуре. Провода змеились перед ним на столе, вокруг ножек кресел, за спиной, на подоконниках. Почему они не могут стереть Ставку врага с лица земли одной-единственной ракетой?! Красиво жить не запретишь. Исупов малый не промах. Как говорит с генералом. Как с ровней. Никакой субординации. Какой крепкий табак этот генеральский. Покуришь – как пьяный, шатаешься.
Ухнуло еще и еще раз. Дом трясся до основанья, как при землетрясенье.
– Генерал!.. В укрытье!..
– Пошли к черту. Я сдохну в Ставке. Бутерброд мне с севрюгой, Люк. И рюмку водки. Там осталась еще рыбка… в морозильне?..
Стреляют!.. Они стреляют с гор, дальнобойными…
Заходи справа!.. Ложись!..
Ребята, у меня девушка в Сосновке осталась… чудненькая такая… а-а-а-а!..
Готов. Юргенс, бери его за ноги. Тащи. В пропасть!.. Сюда. К обрыву. Эх, не дай Бог…
Самолеты летели над ними, ревели, как стадо гигантских небесных быков. Стреляли пламенем. Бомбы падали на гольцы, разрывались с диким грохотом, вскапывая до сердцевины твердую мерзлотную землю. Солдаты копошились около зенитных пушек, обжигали ладони о горячие от непрерывных выстрелов пушечные железные стволы. Кедрач шумел под неистовым ветром, а утро выдалось ясное, величественное, морозное, кристальное, как светлая музыка, как взгляд с берега Байкала в толщу синей лучезарной воды. В такой-то праздник природы – бойня.
Ребята… всех не перебьют… ну не быки же мы!..
Они хотят именно всех перебить. И завладеть. И наставить здесь, в наших горах, своих…
Ло-о-о-ожись!.. Падает…
Снаряд упал прямо рядом с цепью солдат, рассыпавшихся по горному заснеженному склону рядом со старым, полуразрушенным Дворцом. То ли Дворец, то ли Дацан. Крыша выгнутая, как кошкина спинка, восточная, в загогулинках, а сам мощной кладки, великолепной архитектуры, и окна широкие были во время оно застеклены сверху донизу, да ветер, да Война, да камни вездесущих мальчишек стекла повыбили, и сквозняк гулял по мертвым анфиладам, и култук, баргузин и сарма выдували остатки забытого человечьего тепла, и белки, запрыгнув из тайги, роняли на паркетный пол старые расписные фарфоровые китайские вазы, хрустальные горки, нефритовые статуэтки, и окрестные крестьяне растаскивали на украшенье староверских изб картины, висевшие по стенам, писанные маслом на холсте: а на одной картине – загляденье девочка стояла, так любовно изобразил ее художник, такие серенькие, ласковые, прозрачные глазки светились у нее, а русые, золотистые, как пшеница, волосики были забраны на темечке в пучок… и кружева на запястьях, кружева по краю юбки… она во Дворце плясала… ходила вдоль зеркал, брякала по клавишам спинетов и роялей… да, они были богатые, они были Цари, а мы все вокруг были бедные, ну и что?!.. и разве из-за этого Зимняя Война…
Солдаты скорчились на мерзлой земле, свернулись в судорожные клубки, схватились за животы, за головы, пряча от осколков свои жалкие жизни, и покатились живыми бочонками, укутанными в болотный брезент, по каменистому заметенному склону вниз, спасаясь от огня. Юргенс при взрыве находился ближе всех ребят к сгустку ужаса. Земля, камни, осколки полетели ему в лицо, но ни сердца, ни печени, ни артерий, жизненных жил, не задели; он катился по склону горы, и осколки летели ему в спину и грудь, и он кричал от боли, от страха, от того, что думал – он уже умер и уже в Аду. Он и думать не думал, что человек от боли так громко кричит; что боль может быть непереносимой. Он думал, что человек выдюжит, выдержит все. Ему было стыдно себя, но он кричал. Катился, и кричал, и плакал, и камни горы впивались ему в лицо, залитое кровью и слезами, и рядом с ним катились солдаты, его друзья. Он понимал, что сейчас из неба упадет еще один огонь, и этот уж точнехонько будет последний.
И, когда раздался свист и вой, он лег животом на землю, вжался в нее, прижался к камням всею грудью, всем мужским естеством, всеми бедрами и локтями, пытаясь обнять землю, стать самой землею, – только не надо! Не надо сейчас! Не надо…
Раздался еще один взрыв, и опять рядом с ним. Взрывной волной отбросило его. На время он перестал слышать, видеть и чувствовать.
Голос донесся до него, словно бы с того света: контузило парня!.. контузило… На носилки бы его…
Откуда носилки здесь, в горах… Всех сестричек милосердья нынче перебили… да и то они на горбу нас тащили в часть… у генерала только самолеты да ракеты на уме, а что до йода, марли и бинтов… мы же все живые…
Врете, ребята. Мы все уже мертвецы.
А этот?!.. Очухается… Молодой, сил много… эк мордаху-то ему изрешетило… срастется… затянется все… шрамы будут, это да… девушки в обморок упадут все до единой… Тащите, тащите осторожненько… не дай Бог сейчас опять начнется… они летят… летят снова!.. ложи-и-и-ись!..
С небес накатило, навалилось, гул и грохот растерзали людской слух, все чувства обратились в один огромный Страх, и на бреющем полете над солдатами, попадавшими на землю, на снег кто как – на бок, на живот, скрючившись, как дитя в утробе матери, – прошли, чуть не касаясь брюхами земли, тяжеловозы-бомбардировщики противника. Истребители напоминали остроклювых быстрых птиц; эти – черных толстых рыб со смертоносной икрой внутри.
Черный Ангел, наш Черный Ангел, где ты?!.. что ты нам пророчил… неужели ты предсказал нам погибель… нам всем… ведь за нами – наша земля…
За нами, дурак, еще старый разрушенный Дворец на вершине горы. Это, должно быть, восточный монастырь какой. Монахи там жили раньше, ламы. Коричневолицые, в светящихся оранжевых куртках. Они знали языки небесные и запросто болтали на семи птичьих наречьях. Они били в серебряные колокола и ледяные колокольчики, и у них под крышей Дворца хранился пергамент, свернутый в свиток, и на том пергаменте записано все, что с нами должно стать на этой земле. Дудки!.. Там, за Дворцом, среди гор, сидит Золотой Будда. Вот ей-Богу. Мне отец говорил. Я сам родом из недальних мест, с Яблоневого хребта, с Забайкалья, из староверов я. Он весь золотой… а изо лба у него кто-то Третий Глаз выковырял, там у него, по слухам, камень торчал будь здоров… не слабый…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
