Несколько раз он уже выходил подышать свежим воздухом, чтобы как-то проветрить тяжёлую голову и избавиться от навязчивых мыслей, стремящихся подселить в черепную коробку коварную бессонницу. Прогулка не помогла, лишь раздраконив боль в ноге, умывания разбередили кожу, а счёт скачущих перед глазами овец вызвал головную боль. Единственное, что немного радовало, — это почти забытое ощущение тяжёлой сытости, даже переедания и осознание того, съедена была и девчачья доля. Попинав углы, повздыхав и несколько раз покачавшись на перекладине, Виль смирился с необходимостью спать и потянулся к своему месту, надеясь отключиться от усталости. Спать на не особо чистом приступке, что в придачу был на ладонь короче его самого, было слабым удовольствием, но и карабкаться на сеновал, где спали девчонки, закопавшись в сено и трепетно затихнув (даже их дыхание было сложно расслышать), тоже не хотелось. Такая покорность и наигранный трепет со стороны спутниц слегка успокаивали израненное самолюбие и немного возвращали потрёпанную уверенность в себе.
Подтянув к подбородку колени, Снежев немного покрутился, устраиваясь, и в который раз попытался заснуть. После долгих уговоров, угроз и мольбы Его Величество Сон вальяжно и нехотя изволил приблизиться к страждущему. Вот уже скипетр простёрся над светловолосой головой, и золотой сонный песок с пощёлкиванием стал осыпаться, как двери овина с грохотом отворились, едва не вылетев из косяка. Парень нервно дёрнулся и только силой пальцев, вцепившихся в край приступка, удержался от падения на грязный земляной пол. Из дверного проёма донеслось боевое заклятье, заставившее волосы на теле встать дыбом. Кто-то с грубейшими ошибками, дурным низким голосом на распев шептал боевые заклятия, сплетая в невообразимую тарабарщину всё в подряд, включая парочку бытовых и строчки из молитвы. Ему вторил второй, потоньше, но всё время срывался в истеричное хихиканье с редкими всхрюкиваниями качественной истерики. Речитатив стал глуше, но к вящему ужасу невольного слушателя приближался вместе с нестройным шарканьем двух пар ног.
— К-кажися нету, — громко и как-то надрывно зашептал более тонкий голос, всё больше напоминая лирическое сопрано рыжей бестии. — Давай скорее, пока Вильку не разбудили.
Смертельно опасный бубнёж, так неприятно напоминающий заупокойную службу в храме, резко оборвался, и, не успел Виль порадоваться, как в плечо прилетела чья-то нога. Потом вторая едва не раздробила остатки носа, благо Вилю удалось вовремя увернуться. Потом была тихая ругань, неловкие шебаршения, толчки и под занавес громогласное падение лестницы.
— Пьянь, — злобно прошипел молодой человек, потирая ушибленное плечо.
Поднявшееся было самоуважение засохло на корню, печально взбрыкнув побегами. Никто не думал бояться и трепетать, никто не помышлял об извинениях…. Они полночи где-то пили…. Руки непроизвольно потянулись к свисающим с сеновала волосам.
День пятый
Над маленькой, уютно спрятавшейся от излишне ретивых сборщиков налогов и княжеских контролёров деревней занимался рассвет. По макушкам величественных сосен скользили вялые лучи солнца, блёклые от облачной мути, что сырой плёнкой застилала небо. Сонные лучики поглаживали коньки покатых, словно вросших в стволы крыш, рассеянно ласкали соломенную кровлю, огибая гордые, но унизительно одинокие колодцы. На маленьких, отвоёванных у леса и его прожорливых обитателей огородиках нежнейшей росой вспыхивали тщедушные кустики помидоров и скромно шелестела сочными листьями картофельная ботва. Прохладный, немного вязкий от влажности воздух неловко подрагивал от танца длинных теней и солнечного света, продолжая настороженно бояться возвращения ночи и её обитателей. Трепетная тишина рассвета лишь изредка нарушалась нетерпеливым мычанием готовых к утренней дойке коров, редким хлопаньем ставень у наиболее рачительных хозяек. Это нисколько не разрушало идиллию, напротив, придавало ей живости и наивного очарования томного деревенского утра, которым так любят умиляться не обременённые хозяйством городские внучата, ссылаемые на лето к бабушкам. Вот так бы и лежать, нежась в пробивающихся сквозь кружевную занавеску утренних лучах, добирая остатки просыпанного в воздухе сна и лелея разомлевшее на солнышке тело, пока сладкие дрожжевые ароматы с кухни не поманят тёплым хлебом и кружкой парного молока с мёдом и черникой. И всё бы замечательно, если бы не…
— ВИ-И-ИЛЬ!!!
Истошный женский вопль заставил дребезжать ставни и испуганно ржать лошадей. Шедшая от колодца немолодая женщина потрясённо присела, расплёскивая воду и роняя с коромысла жестяные вёдра. Надрывно заорал перепуганный спросонья младенец на другом конце деревни.
— Сво-о-олочь!
Рыжий бойцовский петух благодаря драчливости и лисам оставшийся единственным в этом «луче» подавился собственным утренним кличем, позорно свалившись с плетня.
— Убью, паршивца! — рёв раздался совсем рядом и был, хоть и не таким громким, как прежде, но более информативным.
Лютовать с утра пораньше изволила Госпожа Ведьма, как местные успели окрестить рыжую чародейку после вчерашнего забега: уж больно схоже девчонка верещала да проклятьями сыпала. Молоденькая травница, что путешествовала с братом и кузиной, казалось, не желала довольствоваться вчерашним скандалом и требовала продолжения набегов. Несчастный староста уже начинал сожалеть, что позволил этой компании заночевать в деревне. Не стоила пара коров такой нервотрёпки, ой, как не стоила.
Грозная Госпожа Ведьма, она же Травительница года, она же будущая заведующая кафедры, стояла на самом краю сеновала, уперев в бока маленькие кулачки, и от раздражения только пыхтела и поджимала пальцы на ногах. Вся отчаянно-напряжённая фигура слегка дрожала, готовая толи сорваться в немедленный бег, толи рухнуть от переизбытка адреналина. Побелевшие от гнева губы были плотно сжаты, носик сморщен в боевом угаре. Большие серые глаза воинственно блестели из-под встрёпанной чёлки. На всё, что было выше чёлки, лучше было не смотреть. Шикарные рыжевато-каштановые кудри, гордость и отрада молодой чародейки, на чей уход уходила треть всех травяных сборов, ныне представляли собой зрелище невообразимое и пугающее. Надранные и спутавшиеся локоны по утрам и ранее не являли собой верха парикмахерского искусства, ныне же ими вполне можно было довести до разрыва сердца служащих небольшого столичного салона. Свежайшее местами даже слегка сыроватое сено неровным слоем укрывало качественный колтун, вперемешку с прелой иглицей и кусками толчёной побелки. В отдельные лихо торчащие из колтуна пряди искусно и старательно были вплетены куски заячьей шкуры, куриные перья и затёртые ремешки старой упряжи, раскачивающиеся при каждом движении и лупящие по плечам и спине. Из центра конструкции торчала вмотанная осевая спица оставшаяся от празднования Средницы и посему пёстро украшенная подкопченными у костра лентами. Венчала же сие произведение искусств намертво примотанная взлохмаченными прядями конская подкова. Сверкающие благородной яростью глаза чародейки при этом казались частью композиции.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
