Со стороны любого посетителя, съевшего кусок жаркого, выпившего за ужином две бутылки вина и не производящего впечатления оборванца, подобное желание равносильно было бы приказу. Но чтобы человек, обладающий такой шляпой, позволил себе высказать какое бы то ни было пожелание, чтобы человек, у которого был подобный редингот, смел бы выражать свою волю, – этого трактирщица допустить не могла. Она резко возразила:
– Девчонка должна работать, раз она ест мой хлеб. Я кормлю ее не для того, чтобы она бездельничала.
– А что же это она делает? – спросил незнакомец мягким голосом, странно противоречившим его нищенской одежде и широким плечам носильщика.
Трактирщица снизошла до ответа:
– Чулки вяжет, если вам угодно знать. Чулочки для моих дочурок. Прежние, можно сказать, все износились, и дети скоро останутся совсем босыми.
Человек взглянул на жалкие, красные ножки Козетты и продолжал:
– А когда же она окончит эту пару?
– Она будет над ней корпеть по крайней мере дня три, а то и четыре, этакая лентяйка!
– И сколько могут стоить эти чулки, когда они будут готовы?
Трактирщица окинула его презрительным взглядом.
– Не меньше тридцати су.
– А уступили бы вы их за пять франков? – снова спросил человек.
– Черт возьми! – грубо засмеявшись, вскричал один возчик, слышавший этот разговор. – Пять франков? Тьфу ты пропасть! Я думаю! Целых пять монет!
Тут Тенардье решил, что пора вмешаться в разговор.
– Хорошо, сударь, ежели такова ваша прихоть, то вам отдадут эту пару чулок за пять франков. Мы не умеем ни в чем отказывать путешественникам.
– Но денежки на стол! – резко и решительно заявила его супруга.
– Я покупаю эти чулки, – ответил незнакомец, затем, вынув из кармана пятифранковую монету и протянув ее кабатчице, добавил: – И плачу за них. – Потом он повернулся к Козетте: – Теперь твоя работа принадлежит мне. Играй, дитя мое.
Возчик был так потрясен видом пятифранковой монеты, что бросил пить вино и подбежал взглянуть на нее.
– И вправду, гляди-ка! – воскликнул он. – Настоящий пятифранковик! Не фальшивый!
Тенардье подошел и молча положил деньги в жилетный карман.
Супруге возразить было нечего. Она кусала себе губы, лицо ее исказилось злобой.
Козетта вся дрожала. Она отважилась, однако, спросить:
– Сударыня, это правда? Я могу поиграть?
– Играй! – бешеным голосом ответила тетка Тенардье.
– Спасибо, сударыня, – ответила Козетта.
И в то время как ее уста благодарили хозяйку, вся ее маленькая душа возносила благодарность приезжему.
Тенардье снова уселся пить. Жена прошептала ему на ухо:
– Кем он может быть, этот желтый человек?
– Мне приходилось встречать миллионеров, – величественно ответил Тенардье, – которые носили такие же рединготы.
Козетта перестала вязать, но не покинула своего места. Она всегда старалась двигаться как можно меньше. Она вытащила из коробки, стоявшей позади нее, какие-то старые лоскутики и свою оловянную сабельку.
Эпонина и Азельма не обращали никакого внимания на происходящее вокруг. Они только что успешно завершили очень ответственное дело – завладели кошкой. Бросив на пол куклу, Эпонина, которая была постарше, пеленала котенка в голубые и красные лоскутья, невзирая на его мяуканье и судорожные движения. Поглощенная этой серьезной и трудной работой, она болтала с сестрой на том нежном, очаровательном детском языке, обаяние которого, как и великолепие крыльев бабочки, исчезает, лишь только хочешь его запечатлеть.
– Знаешь, сестричка, эта вот кукла смешнее той. Смотри, она шевелится, пищит, она тепленькая. Знаешь, сестричка, давай с ней играть. Она будет моей дочкой. Я буду дама. Я приду к тебе в гости, а ты на нее посмотришь. Потом ты понемножку увидишь ее усики и удивишься. А потом ты увидишь ее ушки, а потом ты увидишь ее хвостик, и ты очень удивишься. И ты мне скажешь: «О боже мой!» А я тебе скажу: «Да, сударыня, это у меня такая маленькая дочка. Теперь все маленькие дочки такие».
Азельма с восхищением слушала Эпонину.
Между тем пьяницы затянули непристойную песню и так громко хохотали при этом, что дрожали стены. А Тенардье подзадоривал их и вторил им.
Как птицы из всего строят гнезда, так дети из всего мастерят себе куклу. Пока Азельма и Эпонина пеленали котенка, Козетта пеленала свою саблю. Потом она взяла ее на руки и, тихо напевая, стала ее убаюкивать.
Кукла – одна из самых настоятельных потребностей и вместе с тем воплощение одного из самых очаровательных женских инстинктов в девочке. Лелеять, наряжать, украшать, одевать, раздевать, переодевать, учить, слегка журить, баюкать, ласкать, укачивать, воображать, что нечто – есть некто, – в этом все будущее женщины. Мечтая и болтая, заготовляя игрушечное приданое и маленькие пеленки, нашивая платьица, лифчики и крошечные кофточки, дитя превращается в девочку, девочка – в девушку, девушка – в женщину. Первый ребенок – последняя кукла.
Маленькая девочка без куклы почти так же несчастна и точно так же немыслима, как женщина без детей.
Козетта сделала себе куклу из сабли.
Тем временем тетка Тенардье подошла к «желтому человеку». «Мой муж прав, – решила она, – может быть, это сам господин Лафит. Бывают ведь на свете богатые самодуры!»
Она облокотилась на стол.
– Сударь… – сказала она.
При слове «сударь» мужчина обернулся. Трактирщица до сих пор называла его или «милейший», или «любезный».
– Видите ли, сударь, – продолжала она со своей слащавой вежливостью, которая была еще неприятней, чем ее грубость, – мне очень хочется, чтобы этот ребенок играл, я не возражаю, если вы так великодушны, но это хорошо один раз. Видите ли, ведь у нее никого нет. Она должна работать.
– Значит, это не ваш ребенок? – спросил человек.
– Бог с вами, сударь! Это нищенка, которую мы приютили из милости. Она вроде как дурочка. У нее, должно быть, водянка в голове. Видите, какая у нее большая голова. Мы делаем для нее все, что можем, но мы сами небогаты. Вот уже шесть месяцев, как мы напрасно пишем к ней на родину, нам не отвечают ни слова. Ее мать, надо думать, умерла.
– Вот как? – ответил человек и снова задумался.
– Хороша была эта мать, – добавила трактирщица. – Бросила собственное дитя.
В продолжение всей этой беседы Козетта, словно ей подсказал инстинкт, что речь шла о ней, не сводила глаз со своей хозяйки. Но слушала она рассеянно, до нее долетали лишь обрывки фраз.
Между тем гуляки, почти все захмелевшие, с удвоенным азартом повторяли свой гнусный припев. То была крайняя непристойность, куда приплели Пресвятую Деву и младенца Иисуса. Трактирщица направилась к ним, чтобы принять участие в общем веселье. Козетта, сидя под столом, глядела на огонь, отражавшийся в ее неподвижных глазах; она опять принялась укачивать то подобие младенца в пеленках, которое соорудила себе, и, укачивая, тихо напевала: «Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!»
После новых настояний хозяйки желтый человек, «миллионер», согласился наконец поужинать.
– Что прикажете подать, сударь?
– Хлеба и сыру, – ответил он.
«Наверно, нищий», – решила тетка Тенардье.
Пьяницы продолжали петь свою песню, а ребенок под столом продолжал петь свою.
Вдруг Козегта умолкла: обернувшись, она заметила куклу маленьких Тенардье, которую девочки позабыли, занявшись кошкой, и бросили в нескольких шагах от кухонного стола.
Тогда она выпустила из рук запеленутую саблю, лишь наполовину удовлетворявшую ее сердце, затем медленно обвела глазами комнату. Тетка Тенардье шепталась с мужем и пересчитывала деньги; Эпонина и Азельма играли с кошкой; посетители кто ужинал, кто пил вино, кто пел, – на нее никто не обращал внимания. Каждая минута была дорога. Она на четвереньках выбралась из-под стола, еще раз удостоверилась в том, что за ней не следят, затем быстро подползла к кукле и схватила ее. Мгновение спустя она снова была на своем месте и сидела неподвижно, но повернувшись таким образом, чтобы кукла, которую она держала в объятиях, оставалась в тени. Счастье поиграть куклой было столь редким для нее, что таило в себе все неистовство наслаждения.
Никто ничего не заметил, кроме проезжего, медленно поглощавшего свой скудный ужин.
Это блаженство длилось с четверть часа.
Но как осторожна ни была при этом Козетта, она не заметила, что одна нога куклы выходит из тени и ярко освещена огнем очага. Эта розовая и блестящая нога, выступавшая из темноты, вдруг поразила взгляд Азельмы, которая сказала Эпонине: «Погляди-ка, сестрица!»
Обе девочки остолбенели. Козетта осмелилась взять куклу!
Эпонина встала и, не выпуская кошки, подошла к матери и стала дергать ее за юбку.
