кто пожелает им насладиться. Полная грудь и складки под мышками, округлый животик и широкие бедра — увы, подобное описание выдает чрезмерную пристрастность, поскольку я пока что даже не упомянул о какой-либо одежде.
Но что у нее за братья! Мать Крошки, заплутавши в лесах Стратема во время страшнейшей бури, нашла укрытие в пещере, прямиком угодив в объятия пещерного медведя, но в то же мгновение вспыхнувшее было в зверином мозгу предвкушение вкусного обеда внезапно сменилось любовной страстью, вознесшей их обоих на небеса. Кто стал бы крутить палец у виска, выслушивая столь дерзкие заявления, если родившееся в результате их схватки потомство мог лицезреть любой? В глазах великана отражалось все то замешательство, которое вызывало его не соответствующее облику имя: они были по-звериному маленькие, с кроваво-красными ободками, а из уголков глаз постоянно текло. Короткий вздернутый нос начинал блестеть, почуяв запах крови, а зубы работали со скоростью стаи грызунов. Мышц, украшавших его медвежью фигуру, хватило бы на троих, а волосы порой росли в самых неожиданных местах, что странным образом гармонировало с неожиданно членораздельными словами, срывавшимися с искривленных в гримасе губ.
Братья боялись его отчаянно, хотя деталь сия и представляется несколько неправдоподобной, учитывая злобные взгляды, которые оба бросали на спину Крошки, более смахивающую на гору. Мошка и Блоха Певуны были близнецами, плодом злоключений их матери на морском побережье, где сражались во время брачного сезона моржи, и у нее даже остались шрамы от клыков в качестве доказательства. Подобное происхождение никому не стоит оспаривать, если нет желания увидеть, как дергаются усы и зловонные тела встают на дыбы, готовясь к смертельному броску. Как Крошка, так и Мошка с Блохой с бесстыдной гордостью носят шкуры своих предков.
Следует сказать, что у Певунов имелись еще и другие братья и сестры, но милосердная судьба удерживала тех поодаль, и, чтобы услышать их мрачную историю, придется подождать какой-нибудь другой ночи.
Из круга закаленных охотников неописанным остается только один. Молчаливый, будто лесная чаща, и профессионал, каких мало, Стек Маринд не любит хвалиться былыми подвигами. Все его тайны скрыты в сплетениях корней, а если среди них и блеснут глаза, касание их взгляда подобно шепоту смерти. Он просто сидит перед нами: лицо его ничего не выражает, глаза пусты, тонкие губы лишены каких-либо чувств. У Стека редкая черная борода, маленькие, словно у обезьяны, глазки, а мышцы постоянно вздрагивают при любом шорохе, как у мула. Он как будто жует слова, превращая их в полоски кожи, которые влажно хлюпают ночью и высыхают, словно угри, на дневном солнце.
На спине своей лохматой лошади он везет арсенал, которого хватило бы на целый гарнизон. Все оружие простое, но тщательно начищенное и смазанное. Этот человек совершил путешествие через полмира по следу негемотов, но о том, какое именно их преступление вызвало у него подобную жажду мести, он неизменно умалчивает.
Обратимся же теперь с некоторым облегчением к настоящим паломникам. Их можно разделить на три группы, каждая из которых ищет благословения у своего алтаря (хотя на самом деле, как станет ясно в дальнейшем, речь идет об одном и том же). Мудрецы, жрецы и ученые поднимают жесткие воротники, пытаясь защититься от неприятных противоречий, которые тем не менее истинны, но, поскольку я не принадлежу к их числу и не ношу воротника, то, что внешне кажется бессмыслицей, нисколько меня не беспокоит. Так что, по сути, перед нами несколько параллельных путей, обреченных сойтись воедино.
Пусть данток Кальмпозитис, самая старшая из почтенных данток города Апломба, останется для нас неведомым созданием. Достаточно сказать, что она первой отправилась в путь от Врат-в-Никуда вместе со своим слугой господином Мустом Амбертрошином, который восседал на высоких кóзлах ее экипажа. Лицо его закрывала широкая плетеная шляпа, а когда он приветствовал остальных путников церемонным кивком, экипаж и пребывавшая в нем старуха в одно мгновение превращались в остров на колесах, вокруг которого, словно сорокопуты и чайки, собрались остальные, — ибо, как всем известно, ни один остров не пребывает в полной неподвижности. Подобно тому как он ползет по морю и песку, он плывет по волнам нашего разума в виде воспоминаний или снов. Мы изгнаны с этого острова и жаждем туда вернуться. Мир наскочил на мель, история подобна буре, и, как и данток Кальмпозитис, мы все прячемся под покровом анонимности среди ароматных цветов и целомудренных орехов, не представляющих ценности ни для кого вообще, а уж для чужаков тем более.
Среди паломников, ищущих храм Равнодушного Бога, есть один высокий, похожий на ястреба мужчина, который охотно представляется всем по имени, и каждый раз при этом в его глазах стервятника вспыхивает ожидание: неужели оно нам не знакомо? Ревущая пустота нашего невежества вызывает судорогу на его лице, и никто не осмеливается задать вопрос, почему по его вискам стекает масло, которым он намазал свои черные как вороново крыло волосы. Но он уже все заметил, пополнив перечень своих недругов, и лишь качает головой, слишком маленькой для его роста, а каждый стоящий поблизости может услышать негодующее скрежещущее бормотание; потом этот человек уходит прочь в неизвестном направлении, будто петух, исследующий заброшенный курятник.
Хорошо одетый, по всей вероятности знаменитый и настолько привыкший к материальным благам, что готов полностью от них отказаться (по крайней мере, на время), он взял на себя роль проводника, с видом собственника организуя ежевечернюю разбивку лагеря уже с первой ночи после Врат-в-Никуда, после того как были обнаружены покинутые по непонятной причине обиталища Искателей за старым курганом. Так продолжалось и в последующие дни и ночи, хотя его прекрасный плащ изорвался в клочья, при каждом шаге оставляя за собой кружащиеся в воздухе перья, а блеск в его птичьих глазах становился все безумнее под гнетом невероятного одиночества.
Вряд ли стоило завидовать этому человеку. Но следует во имя справедливости заметить, что он нес в себе немало тайных ран. В этом я почти уверен. Если он прошел испытание богатством, то когда-то ему были ведомы и лишения, и если сейчас его не знал никто, то когда-то он пользовался дурной славой или, по крайней мере, известностью.
Ах да, едва не забыл: Сардик Фью — так его звали.
В поисках храма совершенно иного Равнодушного Бога мы наконец доходим до поэтов и бардов. Впереди, в городе Фарроге, их ждал Фестиваль цветов и солнечных дней, великое празднество, чьим апогеем было состязание в стихосложении и песнях, по итогам которого самый талантливый мастер удостаивался Мантии и звания Величайшего Творца Столетия. Кто-то может
