– Ну, хоть скажите, как зовут ваших таинственных красавиц? – спросил я с досадой.
Капитана рассмешила моя раздражённость, и он сказал:
– Философ, их зовут фрезии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, из белых они станут чёрными.
– Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми чёрных красавиц больше не надо. Довольно и одной, – ответил я ему в тон.
Капитан весело смеялся, говорил, что я всё ещё боюсь Хавы, и что, наверное, моё "не бойся до конца" относится к обществу Хавы.
– Очень возможно, – ответят я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. – Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моём доме, то я буду её бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, – брякнул я, точно попугай, которых носят по Константинополю, они вытаскивают билетики "судьбы" и подают любопытным их будущее в виде свёрнутого в трубочку билетика.
Удивление капитана было столь велико, что он превратился в соляной столб.
Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми.
– Возьмите ваших красавиц, – сказал я, подавая капитану цветы.
– Каких красавиц? – спросил Ананда.
– Белых, для сэра Уоми, если они ещё не почернели, – очень серьёзно сказал я. – Если же почернели, то...
– Замолчишь ли ты, каверза-философ?! – вскричал капитан. Хава заинтересовалась, каких это ещё красавиц не хватало сэру Уоми.
– Горных, – шепнул я ей.
– Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козлёнка? – смеялась она, обнажая все свои белые зубы.
– Вот-вот, из самой Индии; если только этот козлёнок не позавидовал вашей коже и не сделался чёрным.
– Левушка, ну есть же границы терпению, – воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться.
Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал её. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления.
– Фрезии, фрезии! – закричала Хава. – Сэр Уоми очень хотел развести их у себя в саду! Ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну, кто из вас выдумал такого козлёнка, тот счастливец. Если бы я умела завидовать, непременно позавидовала бы.
– Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, – сказал я, любуясь какими-то невиданными "роскошными цветами. Крупные, белые, как восковые, будто тончайшим резцом вырезанные колокольчики необычайной формы наполнили прихожую ароматом.
Капитан взял один горшок, мне дал другой. Когда я стал отказываться, уверяя, что идея и находка – его, он улыбнулся и шепнул мне:
– Одна фрезия – я; другая – Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец.
– Ну, уж Лиза – фрезия, – куда ни шло. Но вы, – вы ужасно любимая, но просто физия, – так же шёпотом ответил я ему.
– Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, – сказал Ананда с таким весёлым юмором, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило, о чём мы шептались. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты.
Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал:
– Да это целая свадьба! – Он ласково ввёл нас в комнату, взял у каждого цветок и обоих обнял, благодаря и говоря, что разведёт по клумбе фрезии в своём саду, присвоив им название морской и сухопутной.
Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу корзинку, обильно полив водой и цветы, и прикрывавшую их траву, приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошёл на пристань.
Много народа было здесь. Были и такие, кого я совсем не знал; кое-кого видел мельком; а из хорошо знакомых присутствовали только турки, Строганов и князь.
Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал:
– Ищи радостно, – и всё ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль – не Анна.
Я приник к его руке, ошеломленный этими словами, служившими ответом на самые затаённые мои мысли.
Все проводили сэра Уоми до коляски, в неё сели И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдёт с Анандой за нами.
Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал, как ребёнок. Я подошёл к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра Уоми.
Он согласился, попросил подождать его несколько минут, видимо обрадовавшись случаю не оставаться сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощутил рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, – ощущение моё снова было близким к тому, что я испытывал в комнате брата, сжигая письма.
– Какая страшная вещь – разлука, – услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли.
– Да. Надо что-то понять, какой-то ещё неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать всё так, как говорит и делает сэр Уоми: "Не тот день считай счастливым, который тебе принёс что-то приятное; а тот, когда ты отдал людям свет своего сердца". Но мне до этого ещё так далеко, – сказал я со вздохом.
– Для тебя далеко, – задумчиво ответил мне капитан, – а для меня, боюсь, и вовсе недостижимо.
Князь вышел к нам, извиняясь, что заставил ждать и мы пошли по знойным, как раскалённая печь, улицам, ища тени, что мало, впрочем, помогало.
В магазине мы застали обеденный, – или вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, – перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле, за работой, а Жанна всё ещё лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать.
Анна была бледна, она похудела. Но в глазах её уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время разговора с сэром Уоми.
На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась и протянула ему левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов.
Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. "Боже мой, – думал я. – Как страдание и соприкосновение с людьми, одарёнными силами высшего знания, меняют людей! Ещё так недавно я видел эту гордую красавицу возмущённой откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий перед нею сейчас так уважительно, с такими кроткими и добрыми глазами, – да куда же подевались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет; нет до основания; а живут новые, – вместо тех, умерших".
Я превратился в "Лёвушку-лови ворон", мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чём до конца, – точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, – умирать людям, превращаясь в совершенно иные существа? Зачем?
Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся среди хаоса и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи.
– Левушка, что с вами? – услышал я нежный и слабый голосок Жанны.
– Ах, это вы, Жанна? – вздрогнул я, опомнившись. – Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению, задумался и тем вынудил вас спуститься вниз, – ответил я, здороваясь с Жанной.
– О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас и не узнали. Вы совсем, совсем другой; только я не умею сказать и объяснить, в чём перемена, – говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина.
– Всегда кажется, что переменились люди, которых видим, потому что в самом себе перемену человек замечает с трудом. И только если что-нибудь огромное входит в его жизнь, – только тогда он отдаёт себе отчёт, как он переменился, как выросли его силы и освободился дух.
Вы, Жанна, кажетесь мне не только изменившейся, но вы точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин так тосковать и плакать, – нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я.
– Ах, если бы вы знали, вы бы не целовали этой руки, – вытирая катившиеся слёзы, ответила мне Жанна. – И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед И., ах, что я только наделала и как мне теперь всё это исправить? – сквозь слёзы бормотала бедняжка. – Я бы уже была здорова, если бы раскаяние меня не грызло. Нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, – может, от полога, которым доктор И. закрыл мой уголок, веет на меня успокоением. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом – и станет на сердце тихо!
