Алексею, что ль, Михайлычу,
Волга, вызнай и скажи.
Против друга – за грехи, за грехи —
Берега стоят неровные,
И летают поверхи, поверхи
Ястреба тяжелокровные —
За коньковых изб верхи…
Ах, я видеть не могу, не могу
Берега серо-зеленые:
Словно ходят по лугу, по лугу
Косари умалишенные…
Косит ливень луг в дугу.
4 июля 1937
«Галочья», казачья красота Лили Поповой накладывается на волжские впечатления и вызывает ряд исторических и фольклорных ассоциаций: время царя Алексея Михайловича, украденная то ли персидская, то ли «индейская» княжна (деталь имеет некую параллель в эпизоде северокавказского детства Поповой, о котором, возможно, знал поэт: девочку хотели купить у ее деда какие-то горцы).
Но ведь разинцы не везли персиянку Алексею Михайловичу. Мандельштам, впрочем, всегда, как мы знаем, создает свою историю; то же самое имеет место и в этом стихотворении. Может быть, слова о том, что героиня «досталась» «Алексею, что ль, Михайлычу» содержат также намек на имя и отчество второго мужа Поповой – Михаила Алексеевича, – ведь формально Попова оставалась за ним замужем и сохранила фамилию Цветаева.
Очевидно, эта фамилия никак не могла быть безразлична Мандельштаму, тем более что волевая и по-женски сильная Лиля этой стороной своего характера напоминала Марину Цветаеву. Во всяком случае, сочетание Москвы, образа и характера Лили и ее фамилии должно было вызывать «мариноцветаевские» ассоциации.
Возможно, «разинский» мотив в стихотворении возникает у Мандельштама в связи с цветаевским стихотворением «Стенька Разин» (1917). Оно было впервые опубликовано в Москве в 1922 году, в сборнике «Северные дни», во втором выпуске.
Мандельштам в этом году поселился в Москве и читал то, что издавалось. Он пишет две статьи под названием «Литературная Москва», в одной из которых, посвященной поэзии, дает очень резкую оценку стихам Цветаевой, характеризуя их как «лженародные» и «лжемосковские». В данном случае нам важна не справедливость или несправедливость оценки Мандельштама, а то, что он упоминает в это время ее произведения. (Известно, что Мандельштам в эту пору виделся с Цветаевой в ее квартире в Борисоглебском переулке – см. «Список адресов»; об этом посещении пишет во «Второй книге» своих мемуаров Н.Я. Мандельштам, ошибочно датируя встречу летом 1922 года. Летом встреча не могла произойти: Мандельштамы поселились в Москве в марте, а 11 мая 1922 года Цветаева уехала из Москвы в эмиграцию.)
В этом же сборнике «Северных дней» помещены стихи Ходасевича, который вызывал большой интерес у читающей Москвы (что Мандельштам отмечает в первой статье «Литературная Москва»). Во второй статье о московской литературе Мандельштам пишет о прозе, в частности, упоминает В. Лидина, которого мы также находим во втором выпуске «Северных дней». Итак, можно допустить, что Мандельштам знал стихотворение Цветаевой о Разине и персидской княжне, это вполне правдоподобно. В 1937 году, когда он писал «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…», могла сработать такая смысловая цепочка: Москва – Волга – Лиля Попова-Цветаева, ее восточная «чернобровость» (эту фольклорную деталь мы встречаем и у Мандельштама, и у Цветаевой в «Стеньке Разине» применительно к персиянке) – стихотворение Цветаевой – кавказский эпизод детства Поповой.
Изображая свою «чернобровую» героиню, поэт вспоминает о розах. Само собой, очень уместно использовать в данном случае сравнение красавицы с розой – типичный прием восточной, персидской поэзии (у Хафиза и других иранцев; ср. у Мандельштама в цикле «Армения»: «Ты розу Гафиза колышешь…»); нет никаких сомнений и в том, что в сравнении отражена связь внешности героини стихов с цветочной фамилией ее прообраза. Тем более что мандельштамовские розы здесь – «черные, лиловые»: во втором определении очевидно просматривается имя «Лиля», а в первом запечатлены цвет ее волос и общая «чернявость».
Добавим, что сочетание цветов, использованных при описании внешности красавицы – черный, лиловый, белый («молоко», «жемчужный порошок»), несомненно, соотносится со строками: «Тени лица восхитительны – / Синие, черные, белые» – из другого стихотворения, адресованного Поповой, «С примесью ворона – голуби…», которое, как мы знаем, было написано примерно на месяц-полтора раньше под впечатлением поездки с Лилей в автомобиле по Москве. Тени, бежавшие по лицу Лили во время движения по московским улицам, отразились, думается, и в июльских савеловских стихах.
В конце стихотворения звучит щемяще-томительная нота: поэт не может видеть «берега серо-зеленые». Имеется достаточно правдоподобная версия, что в этих словах отразилось впечатление Мандельштама, произведенное на него фигурами заключенных в серых арестантских робах, строивших канал Москва – Волга; их Мандельштам, без сомнения, видел.
Через две недели после написания этих стихов, 18 июля 1937 года, в дневнике Е. Поповой появляется такая запись:
«18-го неожиданно приехал О.Э. и увез меня к Шкловскому. Ехали в машине под проливным дождем, настоящим ливнем. Стояли машины, улицы превратились в реки. Познакомилась с Виктором Шк. Провела с ними день. Вечером поздно вернулась домой.
Запомнился разговор Осипа Эм. со Шкловским об искусстве.
Очень сложно, запутанно.
Пили вино со сливами» [377] .
Кажется, что это тот самый ливень, призываемый в савеловских стихах от 4 июля, разразился и забушевал через две недели в Москве.
Бывал Мандельштам у Яхонтовых не только на Новом шоссе и в Варсонофьевском переулке. Осенью 1937 года Яхонтов и Попова очень увлеченно трудились над композицией об Октябрьской революции, Ленине и Сталине. С начала ноября 1937 года мать Яхонтова, Наталья Ильинична, находилась на лечении в санатории «Сокольники». Яхонтовы сломали перегородки в комнате дома на Варсонофьевском, сняли украинские полотенца, сделали ремонт, поставили двухметровый письменный стол и превратили комнату в основное место своего творческого труда. Места все равно не хватало. К двухметровому столу приставили еще один, «и скоро через всю комнату по диагонали протянулась площадь, покрытая белой бумагой. <…> Постепенно мы стали утопать в груде выписок».
Работа шла почти круглосуточно. Лиля сняла для себя жилье неподалеку, на Петровке, но оставалась ночевать в вольтеровском кресле тут же, в доме на Варсонофьевском, не уходя к себе.
«Мы подходили к октябрьскому периоду, когда за окнами проносили знамена на парад на Красной площади.
Наступило двадцатилетие Октябрьской революции – мы продолжали лихорадочно работать. Теперь уже нужно было спешить с работой к Всесоюзным выборам в Верховный совет» [378] , – вспоминала этот период Е.Е. Попова позднее, в 1940-е годы [379] .
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
