Передавай же привет безмерно мной уважаемой Евгении и жди меня в Москву. <…>
<Павел.>
5. Г.Н.АНУЧИНОЙ
Лето 1930 г. Кзыл-Орда
Здравствуй, Галина!
Я в Кзыл-Орде. Здесь страшная жара, много дынь, арбузов, яблок, персиков, миндаля. Катаюсь в степи на верблюдах и лошадях, пью кумыс — загорая, крепну.
Скоро выезжаю на Аральское море — буду ездить на шхунах, уничтожать рыбу.
В общем — путешествие интересное. С Аральского моря напишу тебе подробное письмо, а пока, извини меня, милая, но я ограничусь запиской. После Аральского моря, весьма вероятно, поеду на Балхаш и Иссык-Куль. Ах, как здесь хорошо, Галинка, как хорошо. И как жаль, что тебя нет со мной. Но ничего, ведь я надеюсь, это ненадолго? Верно?
Целую. Павел.
P.S. Как ни страшны здесь верблюды, но я все же предпочитаю их компанию компании местных девушек. А ты?
6. Г.Н.АНУЧИНОЙ
Ноябрь 1930 г. Москва
Галина!
Стало невозможным то, что ты не пишешь. Стало душно и так нехорошо, тревожно на душе, что хоть все бросай да топись. Галина, что такое, почему? Неужели ты сама не хочешь писать мне, отвечать мне, разговаривать со мной. Может быть, и это, может быть, и что-нибудь другое… Не всё ли равно мне? Горько, больно — вот всё, что могу сказать. Развожу руками. Неужели и в самом деле всё так глупо и бездарно скроено на свете? Почему я такой нескладный, нелюбимый и несчастный. А впрочем! Все люди таскаются со своими несчастьями, тысячами, миллионами несчастий, всех пожалей да пригрей. Вчуже страх берет. Ну их всех к черту! И меня к черту! И жизнь к черту. Когда же наконец смерть выпучит мне глаза и избавит меня от нудной и родной обязанности говорить красивые и гадкие, пошлые и умные слова, к которым все так привыкли?
Новых слов искать напрасно. Все они гуляли по слюнявым, по морщинистым, по розовым свежим губам, все они были в свое время и прекрасны и отвратительны. Мне не выбрать из них ни одного, которое бы передало… А, что я занимаюсь этой никудышной провинциальной риторикой. Передавать по существу нечего — то, что внутри, истерто, как пятак! И всё же, знаешь, Галина, ведь у каждого есть что-нибудь свое, хорошее. Не знаю, может быть, не у каждого, но вот у меня есть. Вот тебя, например, люблю. Понимаешь, милая?
Так чего же молчишь? Ни мне не пишешь, ни Женьке?.. Не пишешь… Почему? Ну скажи, Галина, почему ты не пишешь мне? Уже не любишь? И не любила? И всё это так — чепуха, ветер? Да? Да говори ты, ради Бога! Ответь. Пожалей меня хоть на часок, на минутку… А может быть… Я во всё готов поверить! Может быть, письма перехватывают! Может быть, почта теряет их! Может быть, тебе некогда! Может быть, весь мир сошел с ума, черт бы его подрал! Я был бы бешено рад, если бы знал, что не потерял тебя.
Весточку… Маленькую весточку, Галина! Ты не представляешь, как я буду целовать эту малюсенькую бумажку, исчерканную твоей прелестной рукой, твоей воздушной рукой, твоей обожаемой рукой!
А если позовешь — всё брошу и рванусь из Москвы в Омск — к тебе! Неужели ты понять не можешь, что я схожу с ума. Что мне дьявольски тяжело. Я целую тебя, Галина, в губы, в глаза, в грудь, в ноги, целую всё твое тело, как целовал раньше. Я разорву тебя на части, но больше ты никому не достанешься! Ты — моя, понимаешь, — моя.
Павел.
P.S. Перечитал письмо. Прости за многое в нем, но я искренен, и главное — я люблю тебя. П.
Москва, Мясницкая, Бобров переулок, д. № 4, кв. 1, Васильеву Павлу Николаевичу.
7. Г.Н. АНУЧИНОЙ
Конец ноября — начало декабря 1930 г. Москва
Здравствуй, Галина!
<…> Хорошо, милая, что ты мне сообщила, когда приедешь в Москву, а то я чуть сгоряча не выехал в Сибирь. Вижу здесь часто Евгению, захожу к ней в «Комсомольскую правду». Ты ей почему-то тоже исправно не пишешь. Недавно я тебе послал чрезвычайно «лирическое» письмо. Но теперь-то я совершенно спокоен. Самое позднее через несколько дней (неделю примерно) я выезжаю на Север: в Архангельск, на Мурман, на Баренцево море…
Галина! Твое письмо подействовало на меня лучше всякого лекарства. Я снова полон энергии, жажды деятельности… Ты для меня, Галочка, — теплое дыхание, ты для меня — всё.
Теперь, как никогда, я чувствую, что мы должны быть с тобой вместе. Где бы я ни был, на Арале, на Балхаше, на Мурмане — я всюду буду думать о тебе со всей нежностью, какая мне только доступна. Мне чрезвычайно дорого то, что есть девушка, которой я не безразличен, которая меня хоть каплю, но любит. Ведь каплю-то — любишь? Вот стихи, посвященные тебе. Написал, когда ехал на Арал.
И имя твое, словно старая песня,Приходит ко мне. Кто его запретит?Кто его перескажет? Мне скучно и тесноВ этом мире уютном, где тщетно горитВ керосиновых лампах огонь Прометея —Опаленными перьями фитилей…Подойди же ко мне. Наклонись! Пожалей!У меня ли на сердце пустая затея,У меня ли на сердце полынь да песок,Да охрипшие ветры!Послушай, подруга,Полюби хоть на вьюгу, на этот часок,Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга.Выпускай же на волю своих лебедей! —Красно солнышко падает в синее море,И — за пазухой прячется ножик-злодей,И — голодной собакой шатается горе.Если все, как раскрытые карты, я самНа сегодня поверю — сквозь вихри разбегаРассыпаясь, летят по твоим волосамВифлеемские звезды российского снега.
Вот все. Пустяки по существу. Важно не это, важно то, что мы скоро встретимся. Жду этой встречи с нетерпением. Целую.
Павел.
8. Г.Н. АНУЧИНОЙ
12 декабря 1930 г. Москва
Галина!
Как бы пооригинальней начать? Помнишь, мы ходили на кладбище?.. Если говорить стихами, все-таки, как ни говори — поэт. Что-нибудь вроде:
Так мы идем с тобой и балагурим.Любимая! Легка твоя рука!С покатых крыш церквей, казарм и тюремСлетают голуби и облака.Они теперь шумят над каждым домом,И воздух весь черемухой пропах,Вновь старый Омск нам кажется знакомым,Как старый друг, оставленный в степях.Сквозь свет и свежесть улиц этих длинныхБылого стертых не ищи следов, —Нас встретит благовестью листьев тополиныхОкраинная троица садов.Закат плывет в повечеревших водах,И самой лучшей из моих находокНе ты ль была? Тебя ли я нашел,Как звонкую подкову на дороге,Поруку счастья? Грохотали дроги,Устали звезды говорить о боге,И девушки играли в волейбол.
Ха-ха-ха! вот так экспромт. Ни черт не разберется. Но всё это ерунда, да еще на постном масле. Меня здесь, понимаешь, «Голос рыбака» всё задерживает, выеду на Баренцево море только к 20-му числу… Зайди к нашим, передай им привет от меня, узнай, как живут, и, между прочим, сообщи мне их адрес, а то я его потерял. Только им об этом не говори — обидятся.
Передавай привет Минину и Мартынову, если увидишь их. Своей подруге тоже можешь передать привет: судя по тому, как она усердно тебя предостерегала связываться со мной, она предусмотрительная и неглупая девушка. Желаю, чтобы на ее долю выпало столько же поцелуев, сколько на мою — сплетен и оскорблений. Постарайся убедить ее, что я не так уж плох…
Писать (имею в виду стихи) не хочется. Балуюсь детскими сказками, вроде:
Были песни у меня — были да вышлиУ крестовых прорубей, на чертовом дышле.Без уздечки, без седла на месяце востромСидит Баба Яга в сарафане пестром.
……………………………………
Я в «Голосе рыбака» организовал кружок зимнего спорта, и мы сделали на днях лыжную вылазку. Забелин не умеет ездить на лыжах, и мы все умирали со смеху, когда он пытался более или менее «лихо» проехаться — его длинные ноги расползались в разные стороны. Твои предостережения относительно его, по-моему, напрасны, он недостаточно меня любит, но зато вполне достаточно боится. Между прочим, черкни, пожалуйста, перед кем это он вставал на колени из ваших девчат (помнишь, ты рассказывала?). Я над ним поиздеваюсь… Отвечай же мне немедленно, милая моя «Калина»…
До свидания, до скорого свидания.
Павел.
9. Г.Н. АНУЧИНОЙ
Январь 1931 г. Москва
Здравствуй, Галина!
Ты пишешь, что у вас в Омске холодно. Представь себе, что Москва в этом отношении тоже не отличается от Омска — сегодня 26º мороза. Для Москвы это весьма внушительно — здесь ведь воздух влажный, да к тому же и ходят все в ботинках, а не в пимах.
