Этот поэтический монолог (он датируется 1828 или 1829 годом), хотя и обращен «К ним» (так называется стихотворение), но уже ничем не напоминает пылкое «Негодование». В нем скорее что-то от Чацкого — изверившегося, уставшего… Это прощание перед финальным «Карету мне, карету!», которое из уст князя так и не прозвучит. «Мир чистой совести и хладный мир чела» уже через год замкнется в пределах его дома, и только записным книжкам, смирно лежащим в бюро владельца, будут поверяться подлинные помыслы одного из умнейших людей страны. На автографе «К ним» сохранилась помета Пушкина — стремительная вертикальная черта на полях вдоль последних строф и короткое слово «Прекрасно»…
…Морально надломленный, изматываемый мольбами Жуковского, Дашкова и жены о смирении, измученный физически, он решил ехать в Петербург и добиться аудиенции у императора. Вечером 28 февраля 1830 года Вяземский появился в столице. Через две недели оттуда в Москву уехал Пушкин, и Жуковский пересказал князю диалог, состоявшийся между ним и Николаем I:
— Пушкин уехал в Москву. Зачем это? Что за муха его укусила?
— Я не знаю причины его отъезда, государь, — отвечал Жуковский.
— Один сумасшедший приехал, другой сумасшедший уехал, — недовольно заметил император.
Что ж, это было лестно, но тайная полиция вполне всерьез задавалась вопросом: не сговорились ли Пушкин и Вяземский между собой, не стоит ли за этими перемещениями «либеральная шайка»?.. Жуковский передал государю просьбу князя об аудиенции, на что Николай отвечал отказом.
И тут старинный варшавский приятель князь Голицын-Рыжий надоумил Вяземского написать письмо великому князю Константину и попросить у него заступничества перед царем. Просить о каком-то одолжении Константина, которого Вяземский откровенно не уважал, было противно, поэтому письмо князь постарался сделать по возможности обтекаемым и неопределенным («Я нарочно ничего ясного не сказал, потому что ничего нет ясного ни в ссоре, ни в примирении нашем», — сообщал он жене). 25 марта послание отправилось в Варшаву и вполне удовлетворило Константина. Великий князь прекрасно знал о том, как в действительности относился к нему гордый Рюрикович, и теперь, читая почтительные строки Вяземского, не мог не испытывать удовольствия: аристократ каялся и просил о заступничестве… Копию этого письма Вяземский отправил императору. И уже 1 апреля Николай I сам заговорил о Вяземском с Жуковским.
Это был тяжелейший разговор на грани ссоры — император словно решил выплеснуть на Жуковского все свои отрицательные эмоции, поэтому время от времени срывался на крик. Он упрекал Жуковского в дружбе с Николаем Тургеневым, в хлопотах за осужденных бунтовщиков. А когда Василий Андреевич попробовал возразить, перебил его:
— Слушай! Ты имел связь с Вяземским, который делал множество непозволительных поступков, врал сам, подбивал врать и действовать других, был настоящий bont-feu[54]… — Последовала грозная пауза, после которой тон государя неожиданно резко изменился: — До вчерашнего дня был он таков. Теперь я сам позволю тебе его обнять. Я все, все это скажу ему сам, когда увижу его; теперь он все загладил своим раскаянием! Он поступил так, как очень редко поступают; смирился, писал к великому князю… Если бы он четырьмя годами раньше сделал бы это с покойным императором, то получил бы тоже прощение, и он открыл бы Вяземскому свои объятия… Вяземский показал пример того, как красиво можно признать свою вину и раскаяться в ней. Рад буду теперь обеими руками принять его на службу.
12 апреля Бенкендорф, сияя доброжелательной улыбкой, от имени государя объявил Вяземскому о том, что он прощен. В чем именно — Бенкендорф уточнять не стал, а князь не стал переспрашивать. «Ваша вина, князь — это вина всего поколения, воспитанного предыдущим царствованием», — заметил Александр Христофорович и даже слегка вздохнул. Вяземский подумал о том, что Бенкендорф и сам принадлежит к поколению, воспитанному предыдущим царствованием, но промолчал. И лишь через несколько минут, после еще каких-то реплик, спросил, по какому ведомству государь повелел его определить. Сам он хотел быть причислен к Министерству юстиции, где товарищем министра служил Дашков.
— Высочайший указ последует дней через пять, — вежливо отвечал Бенкендорф и по привычке своей, вошедшей в поговорку, быстро облизнул губы кончиком языка. — Но, насколько мне ныне известно, вас ждет служба по ведомству Министерства финансов. Да, Дмитрий Васильевич докладывал государю о желательности причисления вашего к его министерству… Но, к сожалению, — он опять приметно вздохнул и даже горестно надломил бровь, — все возможные вакансии в оном ведомстве уже заняты…
Ни о каких крупных постах, где можно было бы проявить инициативу и способности, речи не было. Ему не грозили ни попечительство учебного округа, ни кураторство в Дерптском университете, ни губернаторское кресло в Ревеле. 18 апреля 1830 года высочайшим указом коллежский советник князь Вяземский был зачислен в Министерство финансов на должность чиновника для особых поручений при министре графе Канкрине.
Еще через три дня он написал Николаю I письмо, которое нельзя читать без неловкости и сострадания — письмо раздавленного человека, который униженно благодарит за милости, истово винит себя в легкомыслии и своеволии и жаждет очиститься от гнева императора… Сломленный и униженный, он сдавался на милость победителя.
Разумеется, «каялся» князь для вида, и император прекрасно это понимал. Но он, как и Константин Павлович, добился своего — заставил гордого аристократа просить пощады, и потому позволил себе сделаться великодушным. Он «простил» Вяземского.
Служили при Николае I многие русские литераторы. Но никто из них не относился к самому факту государственной службы как к удавке на своей шее и оскорбительной обязанности. Поколение, рожденное в 1780-х годах и занимавшее высокие посты — Жуковский, Блудов, Уваров, Дашков, Киселев, — относилось к службе вдохновенно, как к творчеству, и служило не за страх, а за совесть. Для более молодых людей служба зачастую была просто источником дохода, и жизнь вне службы представлялась им немыслимой. Положение Вяземского снова оказалось уникальным: никого, кроме него, службой не смиряли. По ведомству Министерства финансов служило в 30-х годах немало литераторов — знаменитый тогда поэт Владимир Бенедиктов, Иван Мятлев, Владимир Бурнашев, Нестор Кукольник, будущий романист Иван Гончаров. Они тоже немало вздыхали по поводу несоответствия природных своих склонностей и профессиональных обязанностей. Но никто не ссылал их в Министерство финансов, как на каторгу, и никто не препятствовал им перевестись в другое ведомство или вовсе уйти в отставку…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
