– Найдет себе жену. Я дала ему совет.
– Дала совет? – удивилась Пыльмау.
– Да, – кивнула Тынарахтына. – А почему не дать такому дураку добрый совет? Тем более, как говорит Антон, теперь мы равноправны с мужчинами. Я показала на семью Тнарата, на его дочерей. У Нотавье прямо загорелись глаза, как у вырвавшегося на волю песца, и он даже признался мне, что думал о средней, о Тиннэу.
– Не по сердцу мне эти разговоры о равноправии, – заметила Пыльмау. – Ты только подумай, что будет, если это вправду начнется. Женщины будут говорить мужскими словами, носить штаны и короткие зимние торбаса. Пойдут на морской лед охотиться, осквернять своим присутствием лежбище, будут рулить байдарой и… – Пыльмау перевела дух, – это против природы… Как Тынарахтына ни старалась казаться скромной и послушной девушкой, однако не могла совладать со своей природой, потому что и на самом деле характер у нее был своевольный, неуступчивый и она привыкла ценить собственные мысли.
– А почему бы и нет? Разве справедливо, когда тяжелую работу делает женщина?
– Так и мужчине нелегко, – возразила Пыльмау. – То, что ты говоришь, противно природе, – повторила она и задумчиво продолжала: – Вот подумай. У твоею отца две жены. Никто этому не удивляется. А если у тебя будут два мужа?
Тынарахтына вдруг лукаво подмигнула:
– Совсем неплохо!
От этой откровенности Пыльмау покоробило, ей стало неловко, и она уже хотела сказать что-то резкое гостье, как вдруг вспомнила давнее, когда еще был жив первый муж, Токо, пока роковой выстрел не положил конец его жизни. Она хорошо помнит то утро, когда эта же мысль пришла ей в голову и удивила простотой и мудрой завершенностью: почему, когда мужчине нужна вторая женщина, он ее берет так же легко и просто, как первую, а когда женщина испытывает одновременно влечение к двум мужчинам, она не может быть женой одновременно обоих? Быть может, именно тогда, когда ей пришла в голову эта мысль, и родилось подлинное чувство к Джону. Когда Токо уходил на охоту, Джон, которого еще все называли Сон, ибо не знали звучания настоящего имени, оставался в пологе и разговаривал с Пыльмау, смешно произнося слова, запинаясь при разговоре, словно шел нетореной дорогой. И вдруг у нее в груди шевельнулось то же чувство легкости, зависти к молодости Тынарахтыкы, ее дерзости и тем бесконечным удивлениям к открытиям, которые сопровождают любовь на протяжении жизни и составляют то, что иной раз называют счастьем. Она не подозревала, что почти так же и только что подумал Джон, ее муж.
Празда, теперь разговор шел совсем о другом, о том, что наступает время весенней моржовой охоты.
– Принцип коллективности так строго и неукоснительно соблюдается на моржовом промысле, что вряд ли что здесь может добавить социализм, – разъяснял Джон. – Пусть останется так, как всегда бывало. Люди собираются в артели не только по родственному признаку, но и потому, что сработались. Скажем, Армоль чувствует себя увереннее, если у него гарпунером молодой Эргынто, а я уже привык, когда рядом со мной Тнарат, а на руле сидит Орво.
– Выходит, что мы, большевики, опоздали со своим коллективным хозяйством, с новой организацией труда? – с оттенком обиды спросил Кравченко.
– Не думаю, – ответил Джон. – При дележе добычи принцип равенства часто нарушается. Причем нарушение идет очень тонко, не касаясь жизненно нужных продуктов морского промысла. Неравномерно распределяется только то, что можно продать или накопить для обмена.
– Интересно, – заметил Кравченко. – Накопление товарного подукта.
– Не знаю, как это называется, – продолжал Джон, – но это есть. Причем этот продукт получает владелец байдары или вельбота.
Вот уже который год Джон Макленнан принимал участие в ежегодном весеннем священнодействии, когда с высоких подставок спускали на снег кожаные байдары, готовя их к летнему плаванию.
Они вышли с сыном из яранги, стараясь не разбудить младшего брата и сестренку. Пыльмау уже была на ногах и приготовила богам пищу из кусочков оленьего сала, нерпичьего жира, сушеного мяса и крохотных кусков мороженого утиного жира, похожего желтым цветом на лучшие сорта сливочного масла.
К высоким стойкам уже стягивались люди со всего Энмына. Много было ребятишек того же возраста, что и Яко, и Джон с интересом вглядывался в их лица, словно старался найти какие-то новые черты, полученные ими во время учения. Яко тут же бросился к ним, и дети затеяли какой-то свой, особенный разговор. Джон подумал, что настала пора, когда у детей появляются секреты от родителей, и многое такое, что уже не найдет отклика в родительских сердцах. И они правы в этом, потому что изучение грамоты, познание нового, расширение кругозора – это то, чего никогда не было у родителей, и поколение, которое растет, намного оторвется от своих предков и часто не будет понимать их.
Орво медленно приближался к Джону. По заведенному обычаю обряд возглавлял и проводил Орво. Вот и сейчас, каждый, кто принес священное угощение, передавал его старику, ссыпая пищу для богов на широкое деревянное корыто.
Орво выглядел не так торжественно, как раньше. Наоборот, он казался растерянным, чем-то расстроенным.
– Может, не то я делаю? – тихо спросил он у Джона.
Тот не понял вопроса и с удивлением уставился на старика.
– Я спрашиваю, может, кто-нибудь другой совершит обряд?
– Почему?
– Вот Армоль говорит, что нельзя быть зараз и главой Совета, и совершать обряд. И учитель Антон сказал, что большевики против богов и против того, чтобы их кормить.
– А что убудет у большевиков, если богов немного покормить? – возразил Джон.
– Наверное, ничего, – нерешительно предположил Орво, – но все же… Может, передать священное блюдо Армолю? Я вижу, он хочет.
– Я бы не советовал делать этого, – сказал Джон. – Сегодня Армолю захочется священного блюда, а завтра он вздумает стать главой Совета.
– Так ведь Совет выбирают, – напомнил Орво.
– Наверное, того, кто совершает обряд, тоже выбирают, а не он сам берется за это дело? – спросил Джон.
– Это верно, – кивнул Орво. – Люди меня попросили еще давно.
– Тогда совесть твоя должна быть спокойна, – сказал Джон. – Если люди попросиди тебя быть и жрецом, и председателем Совета, то делай и то и другое.
Орво молча кивнул и торжественно зашагал вокруг спущенных байдар, возглавляя шествие. Снег громко скрипел под ногами, и скрип смешивался с громким шепотом священных слов. Время от времени старик останавливался, разбрасывал горстками угощение, которое тут же осторожно, без обычного лая и драки, подбирали собаки.
Мужчины медленно шли следом, преисполненные сознанием важности происходящего. Они не разговаривали и зорко подсматривали за детьми, чтобы те не шалили и вели себя так же строго и торжественно, как родители.
Тишина нависла над Энмыном. Высокое небо с глубокой голубизной отражалось в снегу; солнце светило ярко, и воздух как бы дышал в лад с размеренным дыханием собравшихся людей. В звенящей тишине иногда чудился иной голос, словно отвечающий Орво.
И вдруг в торжественной тишине послышался странный звук, нечто чуждое, отклик иной жизни. Это был звук медного колокольчика.
Мальчишки, присутствующие на жертвоприношении, переглянулись и затоптались на месте, отстав от общего шествия.
Из яранги-школы выбежала Тынарахтына. Один рукав кэркэра у нее был опущен, и голой рукой ока высоко держала колокольчик и изо всех сил трясла им, разнося медный звук по притихшему в торжественной тишине Энмыну.
Тут же остановился и Орво. Он недоуменно оглянулся. Поводил головой, ища источник помехи, и увидел бегущую Тынарахтыну. Пораженный Орво опустил край жертвенного корытца, и пища богов посыпалась на снег на радость собравшимся собакам.
– Что с ней случилось? – встревоженно спросил Орво.
– Бежит, как бык в оленьем стаде, созывающий важенок, – невольно заметил Тнарат.
Джон вспомнил, что в оленьем стаде самому почетному и сильному быку, признанному вожаку стада, вешают на рога такой колокольчик, и по его звуку пастух может в любое время отыскать стадо, будь это непроглядная осенняя ночь или пурга.
– Не важенок созывает, а учеников! – объяснил Гуват. – А колокольчик я подарил учителю, когда он гостил у меня. Вот пригодилась вещь, а то без пользы валялась у меня в яранге…
Голос Гувата понижался, тускнел по мере того, как Тынарахтына приближалась с колокольчиком.
– На урок! На урок! – кричала девушка в такт звону. – Учитель давно ждет!
Все, кто присутствовал при обряде, застыли в оцепенении: мало того, что женщина приближалась к священному месту, она еще и шумела, и кричала, и звонила в колокольчик. Это было невиданное и неслыханное кощунство над священным обрядом, и поначалу все растерялись.
Разъяренный Армоль двинулся навстречу девушке. Он на ходу скинул рукавицы, и его темные кулаки так крепко сжались, что обозначились светлые пятна суставов. Джон внутренне собрался, ожидая, что произойдет что-то страшное и непоправимое.
