Иначе говоря, провозглашая верность курсу на радикальные реформы, что в принципе безусловно согласуется с их благоприобретенными убеждениями, пришедшие к штурвалу демократы (в широком спектре — от Ельцина до Руцкого, от Полторанина до Травкина) интуитивно, подсознательно хотели бы, мне кажется, либо чуток, либо основательно «подморозить» Россию, удержать ее на зыбкой грани между демократическим возрождением, воспроизводством привычного национального уклада и либеральным проектированием принципиально нового, в отечественной истории еще не бывавшего общественно-политического устройства. Происходит, как сказал бы Александр Бек, сшибка установок, ценностных ориентаций, и это приводит одних к разочарованию в демократии как таковой, к постыдному ренегатству, а других повергает в депрессию, что на практике выражается, и все мы тому свидетели, параличом политической воли, щедринским «гоженьем» — до тех пор, пока жареный петух в маковку не клюнет, или виляньем, судорожными зигзагами в проведении реформ.
Да и как их вести дальше, чего хотеть, демократу не вполне ясно. Что ни вопрос, «подбрасываемый» обстоятельствами, то драма, порождающая своего рода комплекс неполноценности, исторической вины реформаторов-практиков перед демократическим идеалом или, вернее сказать, перед набором наполовину вымечтанных — наполовину высмотренных на Западе демократических постулатов.
Ну, например.
Позволительно ли распустить (разогнать?) Советы, ставшие серьезным тормозом на пути реформаторской активности, или не позволительно, так как это нарушит-де священный постулат о разделении властей, приведет общество «к атрофии целых демократических институтов…» (Л. Телень, «Московские новости», 2 мая 1993 г.)?
Поручить власти вести преобразования силовыми, авторитарными методами, поскольку остальные, очевидно, недейственны, или отказать ей в праве на это, поскольку в противном случае придется «признать, что целесообразность в понимании всенародно любимого президента выше демократических принципов» (там же)?
Или вот еще. Что лучше: употребить наконец-таки власть по отношению к бесчинствующей, спешно вооружающейся оппозиции, к разнузданностям «Дня», «Советской России», иных многих или, свято блюдя плюралистический канон, и дальше терпеть эти бесчинства, оправдывая собственное попустительство злу хрестоматийной вольтеровской фразой о праве на беспрепятственное высказывание любых взглядов, будто и не замечая того, что на российской почве эта фраза звучит с брюсовской жертвенностью: мол, «вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном»?
Как быть в самом деле? Преследовать за убеждения, то есть изгонять тех, кто перестал быть демократом, но продолжает по-прежнему занимать ключевые посты в госаппарате, в системе народного образования, в редакциях демократически ориентированных средств массовой информации, или смириться с катастрофическим кадровым оползнем, вяло наблюдая за тем, как жируют, как набираются сил и наглости троянские кони в стане, еще недавно казавшемся столь единым?
Число таких вопросов увеличивается что ни день, и нет на них корректного, этически безупречного ответа в пределах «чисто демократической» парадигмы.
Тупик, из которого чистопородному, твердокаменному демократу не выбраться, не изменив собственные убеждения.
А что же либералы, которых российская демократическая власть и не отстраняет от себя решительно, и не подпускает к сколько-нибудь реальному делу (наиболее выразительный пример здесь — судьба Григория Явлинского), интуитивно, надо думать, чувствуя в них чужаков — благонамеренных, полезных, но, увы, все-таки чужаков?
Либералы бессильно злятся, понимая, что реформы топчутся на месте отнюдь не только по объективным, но и по субъективным причинам, жалеют об упущенных возможностях и о том, что политическая энергия значительной своей частью уходит в свистки.
Либералы — наскоро пробежимся по всему спектру «проклятых вопросов» российской демократии — не находят имперские или, как вариант, национал-патриотические амбиции русского народа сколько-нибудь актуализированными и потому попытку сыграть на них считают делом либо заведомо пустым, либо опасным, так как и спящего можно ведь разбудить заполошными стенаниями и криками.
Сказанное относится и к государственной практике — всегда, как показывает опыт, репрессивной, всегда не столько успокаивающей, сколько возбуждающей кровавые страсти, и к самоубийственным, на мой взгляд, кабинетным изысканиям насчет «национальной идеи», так как она, нацеленная будто бы на благие задачи национально-культурного возрождения, в итоге способна привести лишь к параду национальных (или конфессиональных) эгоизмов, последствия которого в условиях полиэтнического государства страшно даже и вообразить.
Принцип невмешательства — даже словом — в сферу атавистических национальных эмоций, до тех пор, пока это только возможно (ибо вдруг еще рассосется — раньше рассасывалось; ибо худой мир лучше доброй ссоры, а она неизбежна, едва лишь начнется процедура артикулирования, выяснения межнациональных отношений), для либерала аксиоматичен. Настолько, что он готов признать себя и страусом, прячущим голову в песок от реальных конфликтов дня, и существом «безродным», «вненациональным», то есть от природы лишенным железы, которая вырабатывала бы националистическую секрецию.
Либералы — я перехожу уже к популярнейшей сегодня теме экономической преступности, — конечно же, как законопослушные граждане, поддержат разумные действия власти по наведению порядка, но риторика о необходимости всем миром, да еще и одним стальным ударом, покончить с «разграблением» страны, с «криминальным» капиталом и «тиранией лавочников» пугает их едва ли не больше, чем вполне реальное казнокрадство и мздоимство.
Во-первых, думает либерал, взаимоток финансовых средств и технологий через государственные границы, тенденция к слиянию национальных рынков в единое экономическое пространство — реальность сегодняшней космополитической цивилизации, и не ужасаться, а радоваться надо тому, что и Россия оказывается не в стороне от общего процесса, — что не противоречит, впрочем, ни его налоговому регулированию, ни протекционизму по отношению к отечественным предпринимателям. Во-вторых, разгул коррупции, других неправедных способов личного обогащения, как показал еще Ф. Ницше («Знамя», 1993, № 1), свидетельствует о том, что в обществе «действительно падают акции войны и удовольствия от войны» (за интересы ли нации, за веру ли, за единственно мудрую идеологию) и, наоборот, растут в цене акции «частных страстей», «частной жизни», что не может быть не мило либералу. В-третьих, собираясь в крестовый поход против экономической преступности как абсолютного зла, неплохо бы оборотиться к недавнему опыту борьбы с таким абсолютным злом, как винокурение и алкоголизм, — очень может быть, что истребление спекулянтов, теневиков, мздоимцев создаст обществу больше проблем, чем сейчас они доставляют ему. В-четвертых, лиха беда начало, и, развязав массовые репрессии по отношению к жулью, так легко перебросить их на людей, отобранных на заклание уже по другому какому-нибудь признаку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
