долго гуляли по сосновым рощам вокруг Парголова, пили молоко из глиняных кувшинчиков и ели землянику с сахаром. Погода была чудесная. Варвара не любила много ходить, она скоро утомлялась, но на этот раз она от нас не отставала. Она сняла шляпу, волосы ее развились, тяжелые черты оживились, и щеки покраснели. Встретивши в лесу двух крестьянских девушек, она вдруг села на землю, подозвала и не приласкала, а усадила их возле себя. Софья посмотрела на них издали с холодной улыбкой и не подошла к ним. Она гуляла с Асановым, а Злотницкий заметил, что Варвара – настоящая наседка. Варвара встала и пошла прочь. В течение прогулки она несколько раз подходила к Пасынкову и говорила ему: «Яков Иваныч, я вам что-то хочу сказать», – но что она хотела ему сказать осталось неизвестным.
Впрочем, пора мне возвратиться к моему рассказу.
Я обрадовался приходу Пасынкова; но когда вспомнил о том, что сделал накануне, мне стало невыразимо совестно, и я поспешно отвернулся опять к стене. Погодя немного Яков спросил меня, здоров ли я.
– Здоров, – отвечал я сквозь зубы, – только голова болит.
Яков ничего не ответил и взял книгу. Прошло более часу; я уж собирался во всем сознаться Якову… вдруг в передней прозвенел колокольчик.
Дверь на лестницу растворилась… я прислушался… Асанов спрашивал моего человека, дома ли я.
Пасынков встал; он не любил Асанова и, сказав мне шепотом, что пойдет полежать на моей постели, отправился ко мне в спальню.
Минуту спустя вошел Асанов.
По одному покрасневшему лицу его, по короткому и сухому поклону я догадался, что он приехал ко мне неспроста. «Что-то будет?» – подумал я.
– Милостивый государь, – начал он, быстро садясь в кресло, – я явился к вам для того, чтобы вы разрешили мне одно сомнение.
– А именно?
– А именно: я желаю знать, честный ли вы человек?
Я вспыхнул.
– Это что значит? – спросил я.
– А вот что это значит… – возразил он, словно отчеканивая каждое слово. – Вчера я вам показывал бумажник с письмами одной особы ко мне… Сегодня вы с упреком – заметьте, с упреком – пересказывали этой особе несколько выражений из этих писем, не имея на то ни малейшего права. Я желаю знать, как вы это объясните?
– А я желаю знать, какое вы имеете право меня расспрашивать? – ответил я, весь дрожа от бешенства и внутреннего стыда. – Вольно вам было щеголять вашим дядюшкой, вашей перепиской; я-то тут что? Ведь все ваши письма целы?
– Письма-то целы; но я был вчера в таком состоянии, что вы легко могли…
– Одним словом, милостивый государь, – заговорил я нарочно как можно громче, – я прошу вас оставить меня в покое, слышите ли? Я ничего знать не хочу и объяснять вам ничего не стану. Ступайте к той особе за объяснениями! (Я чувствовал, что у меня голова начинала кружиться.)
Асанов устремил на меня взгляд, которому, видимо, старался придать выражение насмешливой проницательности, пощипал свои усики и встал не спеша.
– Я теперь знаю, что мне думать, – промолвил он, – ваше лицо – лучшая вам улика. Но я должен вам заметить, что благородные люди так не поступают… Прочесть украдкой письмо и потом идти к благородной девушке беспокоить ее…
– Убирайтесь вы к черту! – закричал я, затопав ногами. – И присылайте мне секунданта; с вами я не намерен разговаривать.
– Прошу не учить меня, – холодно возразил Асанов, – а секунданта я и сам хотел к вам прислать.
Он ушел. Я упал на диван и закрыл лицо руками. Кто-то тронул меня за плечо; я принял руки – передо мной стоял Пасынков.
– Что это? Правда?.. – спросил он меня. – Ты прочел чужое письмо?
Я не имел сил ответить ему, но качнул утвердительно головой.
Пасынков подошел к окну и, стоя ко мне спиною, медленно проговорил:
– Ты прочел письмо одной девушки к Асанову. Кто же была эта девушка?
– Софья Злотницкая, – отвечал я, как подсудимый отвечает судье.
Пасынков долго не вымолвил ни слова.
– Одна страсть может до некоторой степени извинить тебя, – начал он наконец. – Разве ты влюблен в Злотницкую?
– Да.
Пасынков опять помолчал.
– Я это думал. И ты сегодня пошел к ней и начал упрекать ее…
– Да, да, да… – проговорил я с отчаяньем. – Ты теперь можешь меня презирать…
Пасынков прошелся раза два по комнате.
– А она его любит? – спросил он.
– Любит…
Пасынков потупился и долго смотрел неподвижно на пол.
– Ну, этому надо помочь, – начал он, подняв голову, – этого нельзя так оставить.
И он взялся за шляпу.
– Куда же ты?
– К Асанову.
Я вскочил с дивана.
– Да я тебе не позволю. Помилуй! Как можно! Что он подумает?
Пасынков поглядел на меня.
– А по-твоему, разве лучше дать этой глупости ход, себя погубить, девушку опозорить?
– Да что ты скажешь Асанову?
– Я постараюсь вразумить его, скажу, что ты просишь у него извинения…
– Да я не хочу извиняться пред ним!
– Не хочешь? Разве ты не виноват?
Я посмотрел на Пасынкова: спокойное и строгое, хотя грустное выражение лица его меня поразило; оно было ново для меня. Я ничего не отвечал и сел на диван.
Пасынков вышел.
С каким мучительным томлением ожидал я его возвращения! С какой жестокой медленностью проходило время! Наконец он вернулся – поздно.
– Ну что? – спросил я робким голосом.
– Слава богу! – отвечал он. – Все улажено.
– Ты был у Асанова?
– Был.
– Что он? Чай, ломался? – промолвил я с усилием.
– Нет, не скажу. Я ожидал больше… Он… он не такой пошлый человек, каким я почитал его.
– Ну, а кроме его, ты ни у кого не был? – спросил я погодя немного.
– Я был у Злотницких.
– А!.. (Сердце у меня забилось. Я не смел взглянуть Пасынкову в глаза.) Что ж она?
– Софья Николаевна – девушка благоразумная, добрая… Да, она добрая девушка. Ей сначала было неловко, но потом она успокоилась. Впрочем, весь наш разговор продолжался не более пяти минут.
– И ты… ей все сказал… обо мне… все?
– Я сказал, что было нужно.
– Мне уж теперь нельзя будет больше ходить к ним! – проговорил я уныло.
– Отчего же? Нет, изредка можно. Напротив, ты должен к ним непременно пойти, чтоб не подумали чего-нибудь…
– Ах, Яков, ты меня теперь презирать будешь! – воскликнул я, чуть сдерживая слезы.
– Я? Презирать тебя?.. (Его ласковые глаза затеплились любовью.) Тебя презирать… глупый человек! Разве тебе легко было? Разве ты не страдаешь?
Он протянул мне руку, я бросился к нему на шею и зарыдал.
Спустя несколько дней, в течение которых я мог заметить, что Пасынков был очень не
