отказывается от назначений на хозяйственную деятельность. Так что ничего удивительного. Рычаги власти за время болезни подзабыли тепло ленинских рук. Ильич хочет все вернуть на место.
И вот теперь поручает ЦК направить в Грузию комиссию во главе с Дзержинским. Но при этом, не доверяя мнению одного Феликса, просит своего заместителя по Совнаркому Рыкова тоже поехать в Тифлис.
Г. Е. Зиновьев за рабочим столом. 1924 г. [РГАСПИ]
На Кавказе главные дела часто решаются не за столом заседаний в засушенной регламентом атмосфере, а за неторопливым домашним. Особенно после окончания сбора винограда.
Казалось бы, в квартире Орджоникидзе всё уже шло к песням, когда в присутствии известного приверженностью к напиткам Рыкова и его жены один из членов грузинского ЦК Акакий Кобахидзе начал жаловаться на своё материальное положение и в конце концов обвинил Орджоникидзе в получении взятки от горцев – белого коня, на котором тот выезжает на парады и которого кормит за казенный счет. Серго ответил, что отказаться от подарка, по обычаю, просто не мог и передал его армейской конюшне. Но два разгоряченных грузина всё более повышали голос, активно используя жесты и мимику. В итоге Акакий оскорбил Серго, назвав «ишаком Сталина». Тот отвесил ему пощёчину. На этом, собственно, изысканная «политическая дискуссия» и закончилась.
Дзержинский, вернувшись в Москву, представил Ленину доклад о командировке, в котором поддержал точку зрения Орджоникидзе и Сталина. Об оскорблении и пощечине даже и не упоминал, посчитав это вовсе не относящимся к делу.
Но болезнь, а скорее её последствия, явное снижение работоспособности сделали Ленина еще более раздражительным, подозрительным, а временами и капризным. Ему всё время казалось, что от него по-прежнему что-то скрывают. О рукоприкладстве партийного начальника по отношению к низшему по должности партийцу ему кто-то донес. Он поручил перепроверить все материалы комиссии Дзержинского «на предмет исправления той громадной массы неправильностей и пристрастных суждений, которые там несомненно имеются».
Доклад не принял и распорядился, чтобы Феликс снова ехал в Грузию и разобрался в том, что произошло между Орджоникидзе и Кобахидзе. А сам продиктовал в несколько приемов большое письмо «К вопросу о национальностях или об «автономизации», в котором подчеркнул, что «политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского» и предложил «примерно наказать товарища Орджоникидзе» за рукоприкладство. В запале даже хотел поставить вопрос об исключении его, а заодно и Дзержинского из партии. Однако против изменения состава ЦК КП Грузии, которое провели Орджоникидзе и Сталин, странным образом не возразил.
Феликсу, конечно, неприятно было читать дошедшие до него ленинские фразы, записанные секретарем: «Я боюсь также, что тов. Дзержинский, который ездил на Кавказ расследовать дело о «преступлениях» этих «социал-националов», отличился тут тоже только своим истинно русским настроением (известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения) и что беспристрастие всей его комиссии достаточно характеризуется «рукоприкладством» Орджоникидзе. Я думаю, что никакой провокацией, никаким даже оскорблением нельзя оправдать этого русского рукоприкладства и что тов. Дзержинский непоправимо виноват в том, что отнесся к этому рукоприкладству легкомысленно».
Ильич всегда был человеком страстным и порывистым, но последние недели болезненная вспыльчивость и непоследовательность вождя задевали многих. В основном предпочитали поменьше обращать внимание, не обижаться.
Поэтому Феликс горевать не горевал, а просто вернулся к своим многочисленным основным и срочным делам – борьбе с бюрократизмом, взяточничеством, хищениями на транспорте. Снова поехал на ревизию в Харьков. Наладив процесс восстановления дорог, он теперь пытался добиться ускорения, увеличения и удешевления перевозок.
Но обидные, несправедливые слова Ленина забыть было все же трудно. Он понимал, что отношения с Ильичом заметно и, может быть, кардинально испортились. Внутренне даже был готов к отстранению от руководства наркоматами и потому спешил, стремясь успеть сделать как можно больше из задуманного.
Он ведь энергичен во всём, даже в отчаянии. «И так нас – НКПС – режут сплошь, при каждом случае. Но ведь при моем слабом голосе – не достигающем цели – должен подняться голос другой. Но ведь тогда получатся трещины в нашем Советском здании. И я попал, как руководитель транспорта, в тупик. И сам персонально превращаюсь из-за этого в какого-то истерика, который «жарит» о своем «коньке» – транспорте и возбуждает усмешки и получает не только отказ, но и, на официальных даже заседаниях, репримансы. Я должен или получить поддержку, или уйти».
Но 16 декабря у Ленина случается новый удар. Опять отнялись рука и нога, опять он не мог писать. Хотели увезти в Горки, однако он наотрез отказался покидать свой капитанский мостик – Кремль, утверждая, что на санях слишком утомительно, а автомобилю мешают снежные заносы.
Сталин, Каменев и Бухарин посоветовались с врачами и остановились на возможности для председателя Совнаркома диктовать по 5—10 минут в день секретарям, но самому не вести никакой переписки, не принимать посетителей и не иметь разговоров о политике. Экстренно собравшийся пленум ЦК принял решение: персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича возложить на генерального секретаря Сталина.
Глава 29
Без вождя
Морозным январским днем на опушке леса шла весёлая охота. Загонщики с азартным улюлюканьем и постукиванием гнали зайцев из густого хвойника прямо на тепло укутанного в кресле Ленина, а стоявшие рядом с ним стрелки метко поражали беляков прямо перед единственным зрителем. В глазах председателя Совнаркома читался ребячий восторг. Временами казалось, он и сам силится улюлюкнуть молодецки, но не делает этого, поскольку, как заядлый охотник, знает, что на номерах надо молчать, а впрочем, может, и оттого, что последнее время речь не очень давалась ему. Но врачи предположили, что пробуждение охотничьего инстинкта, тем более на свежем воздухе, может пойти больному на пользу, страсть разгонит застоявшуюся в жилах кровь.
Через два дня была запланирована ещё облава на волков. Но серые избежали горькой участи…
В понедельник 21 января 1924 года без десяти семь вечера умер Ленин. Ему было 53 года.
«Смерть нашего учителя – этот тяжелый удар – сплотит еще сильнее наши ряды. Дружной боевой цепью идем мы в поход против капитала, и никакие силы в мире не помешают нашей окончательной победе. Эта победа будет самым лучшим памятником товарищу Ленину, тому, которого, как лучшего друга, массы звали своим «Ильичом». Так написали его соратники в обращении к народу. Все ли они были искренни? Трудно сказать. Но Дзержинский был. Жена никогда не видела его в таком подавленном состоянии.
Событие это всеми посвященными, конечно, давно ожидалось, несмотря на регулярно порождаемые Крупской новости, будто вот начал ходить, учится писать
