— Этого не может быть, — мотая головой, пробормотал Моллер и еще раз оглянулся на дверь.
— Как же не может быть, когда старик Вагнер намекнул вам на это еще в первый ваш визит в этот дом... Или до вас это не дошло?
— Неужели он намекнул на это?
— А на что же другое?
Моллер побледнел.
— Вас интересует человек, который и нас интересует не в меньшей мере... Даже глупец может понять, что вы ходите сюда из-за Гуго Абиха, а не почему-либо другому...
— Абих сволочь... тип... Он определенно имеет связи с коммунистами, — прошептал, задыхаясь, Моллер. Губы у него пересохли.
— Если бы это было определенно, — прервал его Никита Родионович, — то он бы не сидел сейчас внизу в столовой, а сидел бы... там. Это нужно доказать.
— И я докажу, докажу...
— Ничего вы не докажете, — грубо оборвал Ожогин. — Вы только срываете работу других. Вы провалите все дело, если уже не провалили. Завтра я буду там и скажу свое мнение майору. Вы не только мешаете, вы бросаете тень на нас с Грязновым. Прикрывая свои визиты сюда дружбой с нами, вы настораживаете и Вагнера, и Абиха. Если вас считают сотрудником гестапо, то станут считать и нас. Вот чего вы добьетесь своими нахальными посещениями...
Моллер извлек из кармана грязный носовой платок и как-то грустно сморкнулся.
— Вы этого не сделаете, — пробормотал он.
— Почему вы так уверены?
— Я вас считаю нашим человеком...
— Это не значит, что вы можете гадить мне и ставить меня под удар.
— Нет. Будь он проклят, этот Абих! Стоит он у меня поперек горла. Вожусь я с ним сколько лет... Но если дело принимает такой оборот, я готов последовать вашему совету. Но учтите, это хитрая бестия...
— Тем более, — заметил Ожогин. — И если вы нарушите свое обещание и начнете вновь совать сюда свой нос, то пеняйте на себя.
Моллер медленно поднялся со стула и прошелся по комнате.
— Хорошо... хорошо... Я сделаю так, как вы говорите, но меня обижает ваш тон. Зачем так грубо, резко? Разве это вызывается необходимостью? Ведь мы же культурные люди.
— Коль скоро мы договорились и нашли общий язык, я могу принести вам свои извинения.
— Ради бога, что вы... Это я между прочим... Мне очень неприятно было все это слышать. Останемся друзьями. Вашу руку... Вот и отлично.
Пожав руку Ожогина, Моллер окончательно успокоился и пришел в себя. Он подошел к двери, ведущей на лестницу, и, приложив к ней ухо, прислушался. Ожогин молча наблюдал за ним.
— Я вот что хочу сказать, — заговорил Моллер вновь, — эту листовку дал мне майор и попросил понюхать... Понимаете, понюхать...
— Кстати, вы оставьте ее мне, я тоже попытаюсь понюхать.
— Пожалуйста, — изъявил готовность Моллер и, вынув листовку, передал Никите Родионовичу.
— А я хочу сказать вам вот что, — пряча в карман листовку, произнес Ожогин. — Когда нужна будет ваша помощь в деле Абиха, я обращусь к вам... Возможно, вам легче будет завершить всю эту длинную историю. Не возражаете?
— Нисколько. Всегда готов...
— Вот и договорились...
Полчаса спустя после ухода управляющего гостиницей все собрались в мезонине. Никита Родионович передал происшедший разговор с Моллером.
— Скажу откровенно... — заговорил Вагнер. — За всю свою жизнь я не лишил жизни ни одного человека, о чем я, конечно, не сожалею. Но его, поверьте мне, я готов в любую минуту вздернуть на виселице... Это чудовище в облике человека. Сколько он загубил жизней, сколько вреда нанес он невинным людям...
— Это можно доказать? — спросил Никита Родионович.
— Для чего? — поинтересовался Вагнер.
— Для того, чтобы быть окончательно убежденным при решении его судьбы...
— Вы имеете в виду документальное подтверждение?
— Совсем нет. Я неправильно выразился, — поправился Никита Родионович. — Мне интересно было бы просто знать перечень его преступлений, и только.
— Это мы сделаем. — сказал Альфред Августович и посмотрел на Абиха. — Как, Гуго, сделаем?
— Постараемся, а если постараемся, то можно считать, что сделаем...
— Прошу, очень прошу, — сказал Никита Родионович и вынул листовку. — Теперь давайте разберемся с нею... В нашу бытность здесь она не могла выйти по той простой причине, что Марквардт преспокойно здравствовал и находился в почете. Значит, она вышла без нас.
Старик Вагнер, прочитав вслух листовку, удивленно вскинул плечи и застыл на мгновение в такой позе. Постом он еще раз внимательно прочитал ее, посмотрел на свет и твердо сказал:
— Наша организация такой листовки не выпускала...
— А кто же?
Вагнер опять поднял плечи и развел руками.
— Даже сказать ничего не могу...
Гуго, к которому листовка перешла из рук Альфреда Августовича, также заверил, что их люди ничего о Марквардте не знали, а потому и не в состоянии были выпустить посвященную ему листовку.
— Вот задача, — потирая лоб, сказал Ризаматов.
— А что, если параллельно с вашей организацией существует другая? — высказал предположение Андрей.
— Я тоже об этом подумал, — поддержал Ожогин.
— Другого не придумаешь. Разве только сами гестаповцы решили помогать нам, — пошутил Гуго.
Все улыбнулись.
— Какую же они преследовали цель? — спросил Ожогин.
— Это глупость, конечно, он шутит, — сказал Вагнер.
— Безусловно, шучу, — согласился Гуго.
Друзья еще долго высказывали догадки и предположения, но ни к чему определенному не пришли. Большинство склонилось к тому, что в городе есть еще организованно работающие антифашисты, как и они, располагающие типографией.
Тайна появления листовки так и осталась тайной.
19
К концу января советские войска овладели Тильзитом, Танненбергом, Алегендорфом, ворвались в Силезию, Померанию, Пруссию, Бранденбургскую провинцию, вышли к Данцигской бухте и отрезали восточную группировку немецкой армии.
На улицах Варшавы, Кракова Лодзи, Кутно развевались победные знамена...
В городе творилось что-то невообразимое, как сказал Абих, — «Содом и Гоморра». Смятение царило среди торгашей, спекулянтов, завсегдатаев «черной биржи». Крупные дельцы, собственники, видные гитлеровские чиновники вывозили все, что только могли. Центр города почти опустел. Богатые кварталы казались вымершими, дома стояли с забитыми окнами и дверями. Хозяева исчезли. Остались кое-где дворники, прислуга, доверенные. Притихли и окраины города. Рабочий люд, беднота держались молчаливо, ожидая приближающейся развязки.
Эсэсовцы неистовствовали. В середине января на базарной площади впервые появилась виселица. На ней целую неделю висели окостеневшие трупы. В надписи, прибитой к столбу, сообщалось, что повешенные — предатели интересов германского народа. Но кто они были в самом деле и за что их казнили — оставалось тайной. Фамилий повешенных гитлеровские палачи не назвали, не узнал их и народ.
