— Они оставили Скейские ворота открытыми?
— Конечно. Весь город спит, упившись допьяна, они отпраздновали как следует! Как только началось празднество во дворце, про бедную жертву из ахейского лагеря все позабыли, и мне не составило труда выскользнуть на Сигейский мыс и зажечь маяк для Агамемнона. На мой костер с Тенедоса ответили тут же — пока мы говорим, они уже должны подплывать к Сигею.
Одиссей снова его обнял:
— Синон, ты все сделал просто великолепно. Не сомневайся, тебя ждет награда.
— Я знаю. — Он помолчал, а потом задиристо фыркнул: — Ты знаешь, брат, мне кажется, я бы сделал это и без награды.
Одиссей послал пятьдесят из нас к Скейским воротам, чтобы убедиться, что у троянцев не будет возможности их закрыть, прежде чем в город войдет Агамемнон; остальные стояли с оружием на изготовку, глубоко вдыхая утренний воздух и наслаждаясь ароматом цветов.
— Кто выпал из коня? — спросил я у Одиссея.
— Эхион, сын Порфея, — коротко ответил он, блуждая мыслями в другом месте. Потом он сдавленно зарычал и беспокойно задвигался; это было вовсе не похоже на Одиссея.
— Агамемнон, Агамемнон, где же ты? — вслух спросил он. — Тебе уже пора быть здесь!
В этот момент раздался звук одинокого рожка — Агамемнон стоял у Скейских ворот и мы могли выступать.
Мы разделились. Одиссей, Диомед, Менелай, Автомедонт и я взяли еще несколько воинов и тихо, как только могли, прошли по колоннаде и повернули в широкий, с высоким потолком коридор, который вел во дворец Приама. Там Одиссей с Менелаем и Диомедом оставили меня, чтобы пройти по боковому коридору через лабиринт к покоям Елены и Деифоба.
Тишину разорвал резкий, протяжный крик. Коридоры дворца наполнились людьми, мужи нагими выскакивали из постелей, схватив мечи, ошеломленные и медлительные от слишком большого количества выпитого накануне вина. Это позволило нам обойтись без спешки, легко отбить их неловкие удары и с такой же легкостью их порубить. Женщины выли и визжали, мраморные плитки у нас под ногами стали скользкими от крови. Только немногие поняли, что случилось. Некоторые оказались достаточно бдительны, чтобы рассмотреть меня в доспехах моего отца, и бросились прочь, крича, что Ахилл привел войско яростных призраков.
Мое сердце жаждало крови, и я не щадил никого. По мере того как стражники просыпались и выбегали в коридоры, сопротивление усилилось; по крайней мере, у нас наконец-то был настоящий бой, пусть даже вести его приходилось иначе, чем на большом поле. Женщины вносили беспорядок и панику, не давая защитникам крепости свободно маневрировать. За мной следовали остальные воины из коня; страстно желая найти Приама, я предоставил им убивать в свое удовольствие. Только Приам мог заплатить за жизнь Ахилла.
Но троянцы любили его, своего глупого старого царя. Те, кто проснулся с достаточно трезвой головой, надевали доспехи и обходными путями бежали по лабиринту защищать его. Мой путь преградила стена вооруженных мужей с копьями, выставленными вперед, как пики, и лицами, говорившими, что они готовы умереть за царя Приама. Меня догнал Автомедонт с остальными; я мгновение постоял, обдумывая следующий ход. Ощетинившись копьями, они ждали моего движения. Я закрылся щитом и бросил взгляд через плечо.
— Я возьму их!
Я так быстро прыгнул вперед, что воин, стоявший прямо напротив меня, инстинктивно отступил в сторону, нарушив их фронт. Я упал на них, пользуясь щитом, как стеной. Вес мужа в доспехах был слишком огромен, чтобы они смогли ему противостоять, — их строй тут же сломался, и копья стали бесполезны. Теперь я взмахнул секирой: один лишился руки, другой — половины груди, третий — макушки. Это было все равно что срезать молодые побеги. В рукопашной мой рост и длина руки давали мне неоспоримое преимущество, поэтому я стоял и рубил направо и налево.
Покрытый кровью с головы до ног, я перешагнул через тела и обнаружил, что попал в колоннаду, окружающую маленький дворик. В центре стоял алтарь, возведенный на помосте в несколько ярусов; большое лавровое дерево с густой листвой защищало его от солнца. На верхней ступеньке скрючился Приам, царь Трои, его белая борода и волосы в проходящем сквозь листву лавра свете отливали серебром, костлявое тело было закутано в льняной хитон, в котором он спал.
Я крикнул ему оттуда, где стоял, повесив секиру на пояс:
— Приам, возьми меч и умри!
Но он смотрел пустым взглядом на что-то позади меня, его мутные глаза были полны слез; то ли он ничего не понимал, то ли ему было все равно. Воздух наполнился шумом смерти и сутолоки, даже небо стало ниже от дыма. На грани безумия он сидел у подножия алтаря Аполлона, а вокруг него умирала Троя. Я думаю, он так никогда и не понял, что мы вышли из коня, бог пощадил его. Все, что он понимал, это то, что у него больше не осталось причин жить.
Рядом с ним сгорбилась древняя старуха, которая цеплялась за его руку, ее глотка извергала постоянный вой, больше присущий собаке, чем человеческому существу. Спиной ко мне у жертвенника стояла молодая женщина с огромной копной черных кудрей, ее ладони лежали на жертвенной плите, голова была запрокинута в молитве.
На защиту Приама пришли свежие силы; я встретил их атаку с презрением. У некоторых на доспехах были символы сыновей Прима, что только разъярило меня еще больше. Я убивал их, пока не остался только один, совсем еще мальчик, — Ил? Какая разница? Когда он бросился на меня с мечом, я легко обезоружил его, потом схватил за длинные, распущенные локоны левой рукой, сбросив щит. Он вырывался, барабаня кулаками по моим наголенникам, но я опрокинул его на спину и подтащил к подножию алтаря. Приам с Гекабой вцепились друг в друга; молодая женщина не обернулась.
— Приам, вот твой последний сын! Смотри, как он умрет!
Я поставил на грудь мальчика ногу и поднял его плечи от земли, а потом раздробил ему голову тупым концом секиры. Приам вскочил на ноги, словно заметив меня в первый раз. Не отводя глаз от тела своего последнего сына, он потянулся к копью, стоявшему у стены алтаря. Его жена пыталась остановить его, завывая, как волчица.
Но он даже не смог сойти по ступенькам. Споткнувшись, он упал ко мне под ноги и остался лежать, спрятав лицо в ладони и подставив шею секире. Старуха обняла его за бедра, а молодая женщина наконец-то повернулась и смотрела, но не на меня, а на царя, и ее лицо было полно сочувствия. Секира взлетела вверх. Я рассчитал удар так, чтобы не вышло ошибки. Двуглавое лезвие сверкнуло в воздухе, словно лента, и в этот великий момент я почувствовал в себе жреца, который живет в сердцах всех мужей, рожденных стать царями. Секира моего отца ударила без промаха. Шея Приама под серебряными волосами поддалась, лезвие прошло насквозь, встретившись с камнем пола, и голова высоко подпрыгнула. Троя была мертва. Ее царь умер, как умирали цари при старых богах, подставив голову под секиру. Я обернулся и не увидел во дворике Аполлона никого, кроме ахейцев.
— Найди комнату, которую можно запереть, — сказал я Автомедонту, — а потом вернись сюда и отведи в нее этих двух женщин.
Я поднялся по ступеням алтаря.
— Твой царь мертв, — обратился я к молодой женщине, необыкновенной красавице. — Ты моя добыча. Кто ты?
— Андромаха из Киликии, вдова Гектора, — спокойно ответила она.
— Тогда присмотри за своей матерью, пока еще можешь это сделать. Вы очень скоро расстанетесь.
— Позволь мне пойти к моему сыну. — Она прекрасно владела собой.
Я покачал головой:
— Нет, это невозможно.
— Пожалуйста! — повторила она, все с тем же поразительным самообладанием.
Меня покинули остатки гнева, и мне стало ее жаль. Агамемнон никогда бы не разрешил оставить мальчика в живых. Он приказал полностью уничтожить род Приама. Прежде чем я отказал ей в свидании с сыном во второй раз, вернулся Автомедонт и увел обеих женщин; одна из них продолжала выть, а вторая тихо умоляла разрешить ей увидеть сына.
После этого я вышел из дворика и принялся исследовать лабиринт коридоров, открывая каждую дверь и заглядывая внутрь, чтобы узнать, остались ли еще троянцы, чтобы продолжить бойню. Но я никого не нашел, пока не добрался до внешнего периметра и не открыл еще одну дверь.
На ложе крепко спал высокий мужчина мощного телосложения. Он был красив и довольно смугл, чтобы оказаться сыном Приама, но от Приама в нем ничего не было. Я вошел без единого звука и наклонился над ним, приблизив секиру к его шее, а потом грубо потряс его за плечо. Очевидно, он был пьян. Он застонал, но, едва увидел перед собой мужа в доспехах Ахилла, тут же пришел в себя. Лишь лезвие секиры у горла помешало ему схватиться за меч. Его глаза обожгли меня яростью.
— Кто ты? — спросил я, улыбаясь.
— Эней, царь Дардании.
— Что ж, Эней, ты — мой пленник. Я — Неоптолем.
