послушала всех вас, и не услышала, чтобы хоть кто-нибудь упомянул всех тех людей, которые умерли из-за того, что с ними случилось то же, что и со мной.
Маати шагнул вперед и взял руку девушки. Ота, глядевший на нее, не думал, что ей нужна поддержка. В выражении ее лица не было ни боли, ни печали. Только решимость.
— Они не думают, что можно пробудить в ней милосердие, — сказал Маати. — Я сделаю все, что в моих силах, Ана-тя. Клянусь всем, чем вы захотите, я сделаю…
— Возьмите меня с собой, — сказала Ана. — Я не представляю для нее угрозы и могу говорить за гальтов. Я здесь одна, кто может это сделать.
Ее предложение было встречено молчанием, и только Идаан то ли засмеялась, то ли закашлялась.
— Она сказала мне прийти одному, — сказал Маати. — Если она увидит, что я веду к ней слепую гальтскую девушку…
— Ванджит имеет право увидеть свои ошибки, — сказал Ота. — Она их сделала. И должна посмотреть на них. Мы все должны посмотреть на то, что сделали, чтобы оказаться здесь.
Маати посмотрел на него так, словно видел в первый раз. На лице старого поэта отразилось глубокое замешательство. Ота принял позу, которая просила сделать одолжение, как равный равному. Как друг другу.
— Возьми Ану, — сказал Ота.
Челюсть Маати задвигалась, словно он пережевывал возможные ответы.
— Нет, — сказал он.
Ота принял позу, которая выражала вопрос и, одновременно, возможность для Маати отказаться от своего мнения. Маати покачал головой:
— Я всегда верил тебе, Ота-кво. С тех пор, как мы оба были мальчиками, я приходил тебе со всем, что меня беспокоило, или, если тебя не было, пытался себе представить, что бы ты сделал. Но на этот раз ты ошибаешься. Я это знаю.
— Маати…
— Поверь мне, — прошипел Маати. — Хотя бы раз в жизни, поверь мне. Ана-тя не должна идти.
Рот Оты открылся, но слова остались внутри. Маати стоял перед ним и дышал так быстро, словно был мальчиком, который только что пробежал забег или прыгнул в море с высокого утеса. Маати ослушался Оту. Предал его. За всю их долгую историю, он никогда не отказывал ему.
На мгновение Ота почувствовал себя так, словно они опять стали детьми. Он увидел в Маати маленького мальчика со сжатыми кулаками и выставленном вперед подбородком; мальчик стоял напротив более старшего, в его костях бурлил глубокий страх, смешанный с внезапной удивительной гордостью за свое неожиданное мужество. В груди Оты ему ответила печаль и даже стыд.
Он принял позу, которая признавала решение Маати. Поэт заколебался, кивнул и пошел к берегу реки. Идаан наклонилась поближе к Ане и прошептала ей все то, что девушка не могла увидеть.
Киян-кя…
Закат еще не настал, но скоро. Мне кажется, Маати обиделся. Все мы боимся, но ни у кого из нас нет мужество сказать об этом вслух. Беру свои слова обратно. Идаан ничего не боится. Сразу после того, как Маати отказался взять с собой Ану Дасин на эту трижды проклятую встречу, Идаан подошла ко мне и сказала, что совершенно уверенна только в одном: если Ванджит убьет всех нас, то через год умрет от голода. Охотничьи таланты Ванджит не впечатлили ее, и Идаан умеет находить утешение в странных местах.
Любовь моя, ничто не идет так, как я ожидал. Все казалось так просто. У нас есть мужчины, которые могут зачать детей, у них — женщины, которые могут родить. И, вместо этого, я посылаю самого ненадежного человека из всех, кого я знаю, привести в разум сумасшедшую женщину. Если бы я нашел способ не делать этого, не сомневался бы ни секунды. Я взывал к тому, кем мы были друг для друга, когда пытался убедить его привести Ану на встречу. На самом деле это ложь, больше, чем наполовину. Откровенно говоря, я не знаю, кто этот человек. Мальчик, которого я знал в Сарайкете, и мужчина, которого мы оба знали в Мати, стал рагу из ожесточения и слепого оптимизма. Он хочет вернуть прошлое и ради этого готов на любые жертвы. Я спрашиваю себя, видел ли он слабость, несправедливость и гной в сердце старого мира, или только забыл о них.
Если бы я мог все начать с начала, я бы поступил иначе. Я бы женился на тебе намного быстрее. Я бы никогда не поехал на север, и Идаан и Адра могли бы забрать себе Мати и все остальное, на свою голову. Но в этом случае мы бы остались в Удуне, ты и я, и я бы провел в твоем обществе еще меньше времени. В этой игре нельзя победить. Самое лучшее, что мы может сделать — доиграть ее до конца.
Тебе бы не понравилось то, во что превратился Удун. Мне это тоже не нравится. Насколько я помню, Синдзя говорил, что сумел сохранить твой постоялый двор во время разграбления города, но мне не хватает духа пойти и посмотреть. Река по-прежнему прекрасна. Птицы все еще поют свои песни. Они останутся здесь и тогда, когда все мы уйдем. Мне не хватает Синдзя.
Есть кое-что, что я пытаюсь рассказать тебе, любимая. Но мне потребовалось больше времени, чем я ожидал, чтобы набраться смелости. Мы все знаем это. Даже Маати, даже Ана, даже Эя. Но никто из нас может произнести это вслух, даже я. Ты единственная, кому я могу об этом рассказать, потому что ты уже умерла и можешь не бояться.
Любимая. О, любимая. Эта встреча — все, что мы можем сделать, и, конечно, у Маати ничего не получится.
Маати ушел, когда уже настали сумерки. На востоке появились звезды, темнота поднималась словно черный рассвет, пока западное небо становилось из синего золотым, а из золотого — серым. Дневные трели и жалобы птиц сменились низким ночными ругательствами и воркованием. Река, казалось, выдохнула и стала зеленой, гниющей и холодной. На боку Маати висела маленькая сумка. В свете увядающего дня и оранжевых мигающих факелов, он выглядел старше, чем чувствовал себя Ота, а Ота чувствовал себя древним стариком.
Он попытался найти что-то знакомое в глазах Маати. Он попытался увидеть мальчика, с которым пил в темном пьяном Сарайкете, но тот ребенок исчез. Оба ребенка.
— Я сделаю все, что в моих силах, Ота-кво, — сказал Маати.
Ота проглотил первый ответ, а потом второй.
— Завтра будет совсем другой день, Маати-тя, — сказала Ота. Маати кивнул. После такого долгого и трудного жизненного пути, надо что-то большее. На мгновение Оте явился Синдзя.
