— Все верно, — улыбнулся Литвинов. — Хотя обменять меня на Локкарта оказалось не совсем просто. Самым сложным было устроить одновременный переход мною английской, а Локкартом советской границы. Долго прикидывали и так и этак. Наконец я предложил такой вариант. Я выезжаю из Англии первым, но не сразу в Москву, а сделаю остановку в Осло, пока Локкарт пересечет нашу границу. Все так и получилось. Локкарт через Финляндию вернулся в Лондон, а я в Москву. И тут на меня нацелился Владимир Ильич. Вот и до сей поры играю роль дипломата.
— И надо сказать, успешно, — отметил Тухачевский. — Шестнадцать лет Америка в упор нас не хотела видеть. А наркоминдел Литвинов заставил не просто посмотреть, но и руку протянуть. Через океан.
— О, это уже другая, не столь забавная, сколь поучительная история. Я бы никогда не справился с американцами, если бы не настойчивость Сталина. Буквально при каждой встрече он умудрялся втиснуть в мою бедную голову одну и ту же мысль. Он говорил: «Товарищ Литвинов, скажите ей, этой заносчивой Америке, что СССР — это солнце, и тем хуже для тех, кто его не хочет видеть». Примерно такие речи я и произносил перед американским президентом.
Литвинов вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то забавное.
— А знаете, Михаил Николаевич, когда в 1933 году я вернулся из Вашингтона с известием, что Америка наконец-то готова нас признать, в кругу друзей у себя на даче я позволил себе такую шутку: «Как известно, Ермак за покорение Сибири получил шубу с царского плеча, а я за «покорение» Америки получил от Сталина вот эту дачу в Фирсановке». Впрочем, это так и было.
— Вы совершили дипломатический подвиг, — искренне похвалил его Тухачевский.
— Хотите создать культ личности Литвинова? — заржал Максим Максимович. — Не Литвинов заставил Америку признать нас, а государство, с которым уже нельзя не считаться, если ты реалист в политике. А что касается культа, то нам и одного вполне достаточно.
Тухачевский с немым вопросом посмотрел на Литвинова и отвел глаза. Литвинов тотчас же понял причину этого невольного замешательства своего собеседника, с минуту помолчал, как бы решая, продолжать или не продолжать эту острую и небезопасную тему, не слишком-то располагающую к откровенности. И все же инстинктивное доверие к Тухачевскому побудило его продолжать.
— Кстати, ваш шеф — один из главных родоначальников этого культа, — заметил Литвинов и, прищурившись, вгляделся в Тухачевского, словно бы изучая его реакцию на эти слова.
— Вы имеете в виду Ворошилова? — В голосе Тухачевского прозвучали нотки тревоги: как бы он ни относился к Ворошилову, он не считал возможным, в силу въевшейся в плоть и кровь субординации, обсуждать с гражданским человеком его сильные и слабые стороны, а тем более действия.
— Ну, естественно, — усмехнулся Литвинов.
В том, как Литвинов свернул на эту щекотливую тему, Тухачевский сразу почувствовал некую раскованность и самостоятельность в суждениях, значительно отличающуюся от инертного, если не сказать осторожного обсуждения острых проблем в армейской среде, и объяснил это преимуществами профессии дипломата. Военные обычно не переступали того барьера, за которым было бы возможно свободно обсуждать личность, тем более личность, занимающую столь высокий пост в государстве.
— Вы знаете, какое самое ценное качество в политике? — спросил Литвинов. — Чувство меры. Нет ничего выше меры, говорили древние эллины. Неужто чем громче хор славословия, тем выше авторитет? Этак ведь недолго и до чудес. Сегодня вы — обыкновеннейший из смертных, завтра вдруг оказались на самом верху государственной власти и наутро уже просыпаетесь не только выдающимся — гениальным, но к тому же еще и бессмертным.
Тухачевский молчал, и Литвинов воспринял это как нежелание развивать дальше столь непростую тему. Маршал вдруг осознал, насколько далеко простирается доверие к нему Литвинова, и оценил это.
— Впрочем, мы зашли в дебри. Рассказом о своей жизни я дал вам повод уйти от существа нашего с вами дела. Ведь нам надо поразмышлять над тем, чем мы будем заниматься в Лондоне. Если бы вы знали, как мне сейчас недостает Чичерина, хотя у меня с ним отношения были ох какие непростые! Но это был мастер по части дипломатической стратегии!
Литвинов задумался.
— Чичерину было несравненно труднее, чем мне, — снова заговорил он. — Судите сами. Наркоминдел, за спиной которого нищая, в руинах страна. А за моей спиной? Это уже не лапотная Россия! Ведь еще в тридцать втором, на конференции по разоружению, когда госсекретарю США Стимпсону предложили встретиться с советским делегатом, он воздел руки к небу и воскликнул: «Никогда! Никогда! Пройдут столетия, но Америка не признает Советского Союза!»
— И тут надо отдать должное Сталину, — заметил Тухачевский.
— Пожалуй, — согласился Литвинов. — Но все же он ведет дело слишком круто. И мы, дипломаты, порой приходим в отчаяние — все, что мы выстраиваем годами в отношениях с другими странами, он может разрушить в считанные минуты. Повинуясь только своей внутренней логике, а порой и прихоти.
— А Петр Великий? Куда уж как крут был. И жесток. А поднял Россию на дыбы. И заставил всех считаться с нею.
Литвинов удивленно посмотрел на Тухачевского. Лукавит? Нет, вроде бы не похоже. Неужто не осведомлен о том, как относится к своему маршалу вождь? Может, хоть намекнуть ему об этом? Вряд ли, наверняка и сам знает, но не хочет откровенничать. Да и к чему нарушать его душевное спокойствие перед ответственной поездкой?
Неожиданно в комнату к ним заглянула Нина Евгеньевна.
— Чрезвычайные и полномочные представители, вы еще не погибли от голода? Вам, Максим Максимович, это, пожалуй, не грозит. А что до меня, то как бы лондонские газеты не завопили, что у госпожи Тухачевской слишком бледные щеки. И что это конечно же свидетельствует о том, что нищая Россия не в состоянии прокормить даже маршалов и их жен.
Они весело рассмеялись.
— Впрочем, мой маршал вообще в вопросах своего питания отличается беззаботностью. Но вы-то, вы-то, Максим Максимович, можно сказать, прирожденный англичанин, человек, по которому, наверное, можно сверять часы…
— Сдаюсь и повинуюсь, милейшая Нина Евгеньевна! — Широкая плутоватая улыбка преобразила лицо Максима Максимовича, и он еще более стал похож на добродушного отца семейства в окружении многочисленных детей и внуков в минуты спокойствия, отдохновения и даже блаженства.
Они перешли в столовую и там за ужином продолжали разговор, попытавшись, учитывая присутствие Нины Евгеньевны, уходить от слишком острых вопросов. Однако, почувствовав это, она решительно воспротивилась:
— Нет уж, или удаляйтесь в кабинет и там секретничайте, или просвещайте и меня. Неужто вы полагаете, что я так далека от политики?
— Нина… — попытался остановить ее Тухачевский.
— Нина Евгеньевна права, Михаил Николаевич. В одиночестве, без собеседников, хотя бы таких, как мы с вами, можно одичать.
— Вот и ответьте мне на вопрос, милостивые государи и кандидаты в пророки, — лукаво обстреливая их глазами, сказала Нина Евгеньевна, — скоро ли начнется война?
— Скоро, — тут же убежденно ответил Тухачевский.
— Недаром старик Клемансо[44] утверждал, что война — дело слишком серьезное, чтобы его доверять военным, — усмехнулся Литвинов, заговорщически подмигивая Нине Евгеньевне.
— Пожалуй, он был прав, — подхватил шутку Тухачевский. — Что же касается меня, то я не доверил бы войну и дипломатам. Ведь загубят дело в словопрениях.
— И все же десять лет переговоров лучше, чем одна минута войны, — не сдавался Литвинов.
— Войну начнет Германия, — уверенно сказал Тухачевский.
— Вам не доводилось слышать Муссолини? Так вот, он заявил: чтобы сделать народ великим, надо послать его на войну, хотя бы даже… Извините, Нина Евгеньевна, но это, клянусь Всевышним, не мои слова, это сказал Муссолини: надо послать его на войну, хотя бы даже пинком в зад.
— Муссолини и Гитлер — два сапога пара, насколько я понимаю, — засмеялась Нина Евгеньевна.
— О, Гитлер еще бесноватее! — воскликнул Литвинов. — Он взорвал нормальную дипломатию. Взорвал понятия чести и морали. В саквояж своих дипломатов он вложил подкуп, шантаж, провокации. Как-то он сказал Раушнингу, что не будет ждать, пока эти куклы — он имел в виду дипломатов старой школы — будут переучиваться. «Если наши худосочные дипломаты думают, что можно вести политику так, как честный коммерсант ведет свое дело, уважая традиции и хорошие манеры, — это их забота. Я провожу политику насилия, используя все средства, не думая о нравственности и кодексе чести. В политике я не признаю никаких законов». Таков Гитлер.
— И сейчас ему мало просто реванша. Он не раздумывая свалит любой пограничный столб, — продолжил Тухачевский. — Мы напрасно с ним заигрываем. В его арсенале лишь угрозы, блеф, тактика свершившихся фактов. Увещевания, уговоры, а тем более уступки его наглым притязаниям, экономическое задабривание — все это он оценивает только как признак слабости и еще более вдохновляется на агрессию.
