Магоне долго молчал, но было видно, что он всерьез обдумывает предложение Самарина. Хоть бы он согласился! Терять компаньона нельзя. Он и дополнительная черта достоверности, и свидетель того, что Самарин действительно занимается коммерцией. Наконец, благодаря ему, Самарин мог высвобождать много времени для главного дела...
Но вот Магоне шевельнулся. Пододвинул к себе деньги и спросил:
— Это за что?
— За те три фарфоровые вещицы, что я взял у вас позавчера.
Магоне пересчитал деньги:
— Совсем неплохо... — Он спрятал деньги в ящик стола: — Смотрите, кому-то нужен фарфор и сейчас.
— Румын взял. Ну так как вы решаете? Мне же надо срочно искать нового компаньона.
— Завтра скажу.
Самарин ушел от него, надеясь, что компаньона он все-таки не потеряет — ведь ему предложена спасительная страховка. Да и впрямь перепугался он напрасно.
«Есть прямая взаимосвязь всех сегодняшних, и не только сегодняшних фактов: и опустевший отель «Рим», и тот румын с его «не до искусства» и тоже промышляющий золотишко, и паника Магоне, и собравшийся бежать бандит Цукурс, и Осипов, который выразил все это фразой «Германия катится с горы в пропасть». Это теперь понимает всякий, кто следит за событиями. А Осипов понимает это лучше и острее других. Так не пора ли пойти на Осипова в прямую атаку?» — раздумывал Самарин.
Под вечер Самарин зашел к доктору Килингеру. Просто так зашел — не хочет ли профессор сыграть в шахматы?
Дверь открыл Килингер, и Самарину показалось, что, увидев его, доктор рассердился. Мгновенно решил о шахматах не говорить, объяснить, что его привело нечто тревожное, связанное с болезнью. Но и это сказать не успел. Как только они вошли в кабинет, Килингер произнес раздраженно:
— Раух, вы сказали мне неправду.
Самарин замер. О какой неправде речь? Столько он наговорил в этой комнате всякой неправды!..
— Я получил убийственное письмо от жены, но она пишет, что многое о берлинской жизни я уже знаю от вас. Прежде чем вы скажете мне еще какую-нибудь неправду, хочу предупредить вас, что у моей жены, характер такой: если она говорит «плохо», значит, на самом деле ей очень плохо.
— Да, профессор, я сказал вам неправду, вернее, я ничего вам тогда не сказал — ни правды, ни неправды. Я не хотел вас огорчать. Простите.
— Неправда радует только дураков, а меня из-за вашей неправды письмо жены ошеломило, я не знаю, что делать.
— Если можете, простите меня. Я сам был подавлен Берлином, и мне так не хотелось вас тревожить. Потом у вас тогда находился этот ваш русский пациент.
Никогда Самарин не видел Килингера таким убитым, черты его потемневшего лица обострились, глаза запали и точно погасли, губы нервно подрагивали.
— Самое страшное, что Берлин под бомбами, — прошептал он. — А она там одна... совершенно одна...
— Может, вам лучше вернуться домой?
— То же самое сказал мне тот русский. Но он же предупредил, что моя просьба произведет плохое впечатление. Что делать? Жена пишет, что единственные близкие нам люди, возле которых она могла быть, уехали из Берлина в деревню. Не могу представить, как она одна живет среди ужаса. Раух, она часто не может ничего получить по карточкам и голодает. А тот русский добивает меня мыслью, что дальше будет еще хуже.
— Вот я и думаю, — тихо сказал Самарин, — что лучше: моя ложь или его правда?
— А вы тоже думаете, что будет еще хуже? — тревожно встрепенулся Килингер.
— Логика есть логика, — пожал плечами Самарин. Ему было жалко профессора, которого любовь к своей науке и наивность зашвырнули в чужой край. — Я бы посоветовал вам поступить так: вы не говорите, что хотите оставить их совсем, попросите отпуск на неделю в связи с болезнью жены. А там, в Берлине, вам все уладить гораздо легче, там у вас есть связи, друзья.
— Вы молодчина, Раух! Это выход, — тихо произнес Килингер. — А говорить со здешними бессмысленно. Завтра же подам заявление. Решено. — Он тревожно посмотрел на Самарина и сказал: — А ведь плохи, Раух, дела у нашей Германии.
— Да, на войне все очень осложнилось, — осторожно согласился Самарин.
— У меня вызывает ярость одно воспоминание, — продолжал Килингер, начав ходить по кабинету. — Я сам слышал по радио, как Геринг сказал, что, пока он жив, ни одна бомба не упадет на Берлин. Почему же он живет как ни в чем не бывало? Если бы я был фюрером, я бы за одно это дешевое хвастовство устранил бы его со всех постов. — Он остановился перед Самариным: — Почему, Раух, нам говорят столько неправды? Как и вы тогда — мне, всем немцам не хотят портить настроение? Но люди же не дураки, а у нашей нации достаточно мужества. Когда нам сейчас говорят, что Германия, как никогда, близка к победе, а Берлин в это время терзают враги, — это же очень похоже на лживое хвастовство Геринга. По-моему, говорить нации неправду — преступление. Верно, Раух?
— Конечно, профессор, — согласился Самарин. — Но мы с вами все-таки знаем о ситуации не все. Может, и правда, что Германия готовит какое-то секретное оружие победы.
— Но я смотрю и на это как психолог. Логичнее сначала это оружие пустить в ход, а потом уже о нем говорить, а не наоборот. Ведь у каждого может возникнуть вопрос: если есть оружие, почему оно не на фронте? Почему его не используют, чтобы остановить русских? Чтобы прекратить бомбежки Германии! — Он помолчал сокрушенно, затем сказал: — А этот русский мой пациент утешал меня: подождите, говорит, скоро русские придут сюда, и тогда вы вполне обоснованно уедете к жене в Берлин. Что-то очень он стал мне неприятен, этот русский. Злой человек. И по-моему, у него какой-то психологический комплекс — ведь он с одинаковой злостью кидается на все и вся, и на себя в том числе. Такие люди опасны, и они, как правило, кончают плохо — их души съедает собственная злость... Он сказал, что вы были у него в гостях. Как он живет?
— Я заходил только взять у него книгу,
— Да, он хвастался своей библиотекой. Что же он вам дал?
— «Фауста» Гёте.
— Прелюбопытно... прелюбопытно... Фауст... — задумчиво проговорил Килингер.
— В каком смысле любопытно?
— Непонятно, почему он вам дал читать именно это?
— Да бог с ним. Трудный он человек действительно. — Самарин помолчал. — Если вам удастся отсюда уехать, мне станет очень одиноко. Я так привык, что вы есть, что можно к вам зайти...
— Оставьте, Раух. — Килингер приблизился к Самарину, положил ему руку на плечо: — Вы молодой, здоровый, слышите, здоровый человек. Вы счастливый человек, не попавший в военную мясорубку. Всегда думайте об этом, когда появляется плохое настроение. Говорите себе: я здоровый, счастливый человек. И поверить в это вам нетрудно, достаточно посмотреть вокруг или заглянуть в газету. У вас впереди большая жизнь. Это замечательно, Раух! А все остальное пройдет... пройдет... — Килингер все это сказал так, как врачи говорят больному, желая вселить в него оптимизм.
