И в другой раз: «Искусство должно наводить скуку. То, что для одного человека натюрморт, для другого — nature morte.[64]
* * *
Не камешки скрипят под моими железными подковками — это обуглившиеся детские кости.
* * *
Не бери, не давай,Не печалься, друг:Время не вечно.Спеши! Спеши!
* * *
Здесь, в аду, есть выбор только между невыносимым холодом и невыносимой жарой. «Между этими состояниями они мечутся, стеная, туда и сюда, потому что переход из одного в другое всегда кажется божественным отдохновением».
* * *
О Хаасте Скиллиман говорит: «Его рассудок так поврежден от природы, что он вряд ли в состоянии перечислить буквы в алфавитном порядке».
* * *
Вот как! Даже алфавит распался. Словно пронзительно вопившему, капризному ребенку дали развалить замок из кубиков.
Скиллимана инфантильная личность.
* * *
Притча о тыкве и мальвахЭтой весной среди его мальв проросла интеллектуальная тыква. Мальвы были красивы, но он знал, что от тыквы будет больше пользы. Она не созревала до самого октября, но мальвы к тому времени уже погибли.
* * *
«Я знал человека, который за один вечер написал семь хороших стихотворений».
«Семь за одну ночь! В это трудно поверить».
* * *
Без науки у нас не было бы этого множества устремленных ввысь стел. Она (наука) — вуаль, открывшая губы, это мир несказанный. Даже проклятый благоговеет перед ее алтарем.
* * *
Амфортова элегия становится моей собственной:
Nie zu hoffen dass je ich Könnte gesunden.[65]
* * *
Себастьян, пораженный стрелой Времени.
* * *
Мид говорил: «Но с другой стороны, Скиллиман не так уж плох. У него, например, очень славные глаза — если вам нравятся глаза».
Эта шутка возвратила меня в свою память — времен средней школы. Бедный Барри — он буквально разваливается по кусочкам. Как если бы его тело с отвращением относилось к аутопсии.
А позднее он сказал: «Мои чувства теряют свою соприкасаемость».
* * *
Сегодня Скиллиман, в припадке запальчивости, изобрел эти вирши, названные «Земля»:
Была бы сфера много лучше,Дай Бог моря ей вместо суши.
* * *
«Птицы странной породы, сутулые, длиннокрылые, с крючковатыми носами, стояли в трясине, неподвижно уставившись в одну сторону».
Манн. * * *
«Это не демократия; это юмор»
Вито Баттиста. * * *
Новая надпись для Врат Ада: «Здесь всё кончается».
* * *
Наступит день, когда в наших колледжах станут изучать Гиммлера. Последнего из великих Посвященных. Ландшафты его внутреннего мира будет дозволено обнажать только до приемлемого ужаса. (Красоты, следовательно.) Нельзя не согласиться, что стенограммы процессов о зверствах уже давно, причем многие годы, предлагаются для нашего удовольствия театрами. Красота — это не что иное, как начало…
* * *
Больше и больше, именно в Его садах мы гуляем. Кто, если бы я громко причитал тогда, кто бы услышал? Немое ниспровержение! (Кирико).
Омерзение смеялось над ангелами, над всеми нами… ужасающе. Мы, которые ждали именно этого, можем восторгаться миражом. «Ба, это выглядит подобно пожару!»
Кто ответит небу? Душа: это произошло, это происходит. Болезнь с фантазированием, расчетливостью в словах, бессловесным осмыслением. Это происходит со всей вечностью. Взывает каждый день, каждый к каждому. Губы силились использовать разум вопреки всякой деликатности: Подозрения и бесчестные клятвы — о, наибесчестнейшие! Да, утро замирает!
О, а ночи — ночи будут мучить и волновать. Вожделение позора вошло и живет в нас. Мы отгрызаем и обгладываем оконечности развращенности. Она оставляет нас, словно уносясь по ветру… но безветренно. Уносится холодом вдоль темных улиц. (Ворочаются булыжники от нестерпимой жары.) Завывая, мечутся туда и сюда по золотым тротуарам насколько видит глаз до самого поднимающегося горизонта. Мираж!
Изнутри, из джунглей артерий, отсюда стремление Духа. Очарование, самое себя погребающее под своими обломками, испускающее Дух одним мощным чиханием. Парни, ожидающие очереди умереть, жалуются на болезни. Их кровь трепещет во мне. Ущелья, из которых Дух отлетает, подобно насытившемуся кондору. Верстовые столбы этой тюрьмы-вселенной; войсковые части, бросающиеся навстречу (яростно, лицом к лицу) каждому страху, о котором Люцифер нет-нет да и нашептывает по утрам.
Грех смерти обходит сынов Давида. Надежда — болото под хмурым небом. Первозданно нетронутые острова-ночи. С шарнирными крышками камер-колодцев трясины. Ад разверзается, безрадостно, для свидетелей мора. (Шепоты: О, развратные заросли смерти!) О Мефистофель!
Лагерь смерти: тучный, непомерно набухший расцветающими бутонами. Корни питаются соком земли подготовленной по Всемогущего плану. (Только Он может.)
Бог? Бог — наш О… ец, и здесь, среди плавучих цветов принципов умственной организации. Этих птиц странной породы, существующих между поведением и воздаянием, которые стоят в трясине, выискивая что-то неправильное; их глаза слегка скошены, как на старой гравюре по дереву.
«Ты подлежишь наказанию на ростках бамбука, — сказал он. — Ты поступал, как велено…» Он чувствовал стук сердца, восстающего против Бога, который организовал этот лагерь. Екклесиаст.
* * *
Мое нутро истоптано, подобно слякоти на улицах. Мои конечности обезображивают и изнуряют меня. Метания туда и сюда! Вверх и вниз! «Я глотаю чудовищную дозу…»
Наводящие ужас шумы скользят, словно «рыбы». Это ад, вечные муки, где, как он думал, ему слышались размеренные свидетельства Демонов Любви: «О причине всего сущего». Он остановился, потерявшись в лабиринтах бреда, заблудился; ах! Здесь, мы существуем! Божественная Любовь не ограничивается устьем реки. Лобзания. Флаги спускаются, в неземных целях. Перестаем существовать; мягко перешагиваем, чтобы исчезнуть.
Желать? Мы будем творить золото, снадобья, проклятия. Мы будем мечтать всеми тремя оболочками мозга. О мягкая оболочка, чрево природы, прими нашу гиперглупость! (Сокрытый Камень можно найти очищающим, безмолвным, тайным трудом. Капля за каплей вливая ядовитое зелье в Анус Земли.)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
