– Женщины никогда не знают, чего хотят. Потому мы и мечтаем за вас, и переделываем мир, у вас не спрашивая, – сказал Полидоро и гордо удалился, грохоча сапогами с высокими голенищами.
Джоконда в срочном порядке созвала Трех Граций.
– Еще немного – и мы останемся актрисами навсегда! Это ремесло, точно служение Богу, оставляет в душе нестираемую метку. В последние дни здесь, в «Ирисе», я воздерживалась от того, чтобы командовать вами. Вы не можете себе представить, чего мне это стоило. Надеюсь, вы оценили мое самопожертвование.
Это заявление вернуло Себастьяну в мир домашней реальности, из которого она старалась уйти. Почувствовав себя беззащитной, она обняла Джоконду.
– Что-то будет с нами с завтрашнего дня?
Джоконда мотнула головой и хотела уйти, но ее остановила Пальмира, чувства которой к Эрнесто таяли с каждой минутой. Меж тем ожидание премьеры требовало от нее сильных чувств и смелых поступков.
– По какому праву ты нас расстраиваешь за два часа до спектакля? Что такого мы сделали, чтобы ты бросила нас сиротами на полдороге?
– Лишняя заноза в сердце – это не так уж важно, – скромно вмешалась Себастьяна. – Но после сегодняшнего вечера мы никогда не будем такими, какими были раньше.
Она спотыкалась почти на каждом слове, наряду с прочим и из-за недостающих зубов. Зато она избавилась от угнетавшего ее с детства сознания, что она некрасива. Если, с одной стороны, Бог по странному капризу не наделил ее красотой, то с другой – оставил ей утешение: хоть раз в жизни она стала вровень с великими артистками.
Растроганная Себастьяна первой обняла Пальмиру. Подруга вздрогнула от человеческого тепла; кровь бросилась ей в лицо, затем наступила тихая грусть.
Себастьяна осталась горда тем, что сумела затронуть душевные струны Пальмиры простым объятьем, не слишком крепким, деликатным, не нарушавшим духовного характера их общения.
А Диана меж тем безучастно наблюдала за страдальческими гримасами на лице Джоконды, которые сразу ее состарили. Жизнь изгнанниц в «Ирисе» подействовала на них: под влиянием гибельных надежд каждая стала жертвой иллюзий. Карусель, раскрученная сильными эмоциями, вызвала у них головокружение. Джоконда, которой яростное молчание Дианы действовало на нервы, решила еще раз повторить некоторые сцены. Совсем скоро, играя вместе с Каэтаной, она станет свидетельницей того, как актриса будет шевелить губами, представляя греческую певицу, чей голос будет звучать с пластинок на диске радиолы дядюшки Веспасиано.
На сцене все, точно немые, будут шевелить губами, словно поют. Балиньо клялся, что эффект такого заимствования будет сногсшибательным.
– Я отвечаю за подачу голоса. Как только Каэтана шевельнет губами, зазвучит голос Каллас в сопровождении оркестра, уж я не ошибусь, – заявил он.
– А как же мы? – с тревогой спросила Диана. – Ведь мы не разбираемся в музыке.
– Не переставайте шевелить губами, и все пойдет отлично. Зачем вам знать музыку, которую вы тотчас забудете? – сказал Балиньо.
Под наплывом тщеславия, пробужденного сверкающей хрустальной вазой, принесенной из «Паласа», Джоконда вообразила, как она спорит с Каэтаной в некоторых сценах, только чтобы ранить ее сердце. Грохот сапог Полидоро на сухих досках помоста прервал ее мечтания.
При виде объединившихся Джоконды и Трех Граций, по-семейному беседовавших о чувствах, которым только они могли дать название, фазендейро подумал о том, как бы это поделикатней предупредить их, чтобы не заносились слишком высоко. Собственно говоря, им недалеко было до зазнайства и самодовольства. И как бы они в недалеком будущем не сделались глухими к призывам мужчин, которые в них нуждались. И все во имя искусства, во имя быстротечного лунного затмения.
Эрнесто пригласил Полидоро поближе к женщинам. Усевшись на пол, они стали говорить о спектакле. Фазендейро облокотился на ящик – отсюда сцена со случайной мебелью и декорациями Вениериса выглядела красиво. Особенно украшали ее цветы, привезенные с фазенды Суспиро и расставленные на столе, вокруг которого будет порхать Виолетта в своем парижском салоне.
– Мы сотворили чудо, Эрнесто. – Полидоро имел в виду празднично украшенную сцену.
– Думаешь, удастся убедить публику, что они смотрят оперу под названием «Травиата»? – спросил Эрнесто.
Полидоро читал скудные пометки. На листках остались жирные следы от пальцев: он еще продолжал жевать бутерброд.
– По мнению Балиньо, все в порядке. Вчера мы проверили все роли. Ошибки нам не простят. Впрочем, здесь ведь не Рио-де-Жанейро и тем более не Париж. Чего может требовать городок величиной с куриное яйцо вроде нашего Триндаде? – Полидоро хотел показать, что владеет ситуацией, но голос его звучал фальшиво.
Вениерис клал последние мазки запачканной красками кистью. Из всего набора осталась только красная, которой он теперь не жалел, не думая о последствиях. В лучах прожекторов Виржилио цвет страсти бросался в глаза, затмевая мраморный оттенок человеческой кожи.
– Кем будете вы? – спросил Франсиско у аптекаря.
Присоединившийся к труппе со вчерашнего дня буфетчик без конца задавал вопросы, раз уж Полидоро запретил ему покидать «Ирис», дабы не пропустить ни одной мелочи из всего, что здесь происходит.
Эрнесто легко взял на себя роль молодого Альфреда, любовника героини.
– Я только что побрился, чтобы выглядеть помоложе. А перед самым выходом на сцену намажу лицо кремом, который скинет с меня еще несколько лет. Сам себя в зеркале не узнаю! Могу рассказать о других ролях. Кроме хора, разумеется: мы решили не включать его в оперу.
Эрнесто не упомянул в списке исполнителей Князя Данило, и того это обидело. Между прочим, никто не раскрыл важность его роли, роли отца Альфреда, зачинщика всей трагедии, которую предстояло увидеть зрителям. Виржилио был вынужден отказаться от этой роли, так как на него возложили обязанности осветителя.
– Все по местам! – крикнул Виржилио, разгоняя компанию. Пора было укрыться в проходах: через полчаса Вениерис впустит первых зрителей в кинотеатр.
Полидоро вздрогнул, словно уже стучался в двери блаженства. Меньше чем через пять часов он увлечет Каэтану в постель, в вихре желаний разом потеряет страх состариться без грез и мечтаний.
Бросился в комнату Каэтаны. В выгородке, благоухающей лесными цветами, Балиньо готовил примадонну к выходу на сцену. Подавал ей то зеркальце, то кремы, то фальшивые драгоценности.
– Могу я участвовать в торжестве? – позволил себе пошутить Полидоро.
Каэтана брала подаваемые ей предметы с благоговением. Они все были из эпохи дядюшки Веспасиано. Дядюшка отличался странными верованиями: в последние минуты перед выходом на сцену он верил, что на сцене независимо от слов, которые ему предстояло произнести, существовал некий мир вне времени и пространства, способный, однако, предоставлять словам и жестам единственную возможность вызвать к жизни бурные чувства без названия, несовместимые с удручающими бесцветными буднями, в которых живет большинство людей.
