ЗГ: Но вы-то успешно работаете не только в «малом жанре». «Мертвым не больно», «Карьер» и «Знак беды» — это ведь все романы.
ВБ: Ну… По крайней мере, критики согласились их так называть.
ЗГ: Говорят, родители больше любят самых младших своих детей больше, чем старших. Испытываете ли вы похожее чувство к своим недавним работам? Есть ли у вас любимые произведения — не важно, какого периода?
ВБ: Нет, вряд ли. Я никогда не чувствовал какой-то особой привязанности к тому или иному произведению. Конечно, увидеть недостатки работы всегда легче, когда она уже опубликована. Читаешь напечатанный текст, и какие-то пустоты, бесцветные слова сразу же бросаются в глаза. Но я редко возвращаюсь к уже написанному. Единственное, что стараюсь делать, — это учесть свои просчеты в следующей работе и не повторять былых промахов. Впрочем, это мне редко удается…
ЗГ: Ваши читатели вряд ли с этим согласятся. Так вы не можете назвать ни одного своего любимого произведения?
ВБ: Нет, любимых у меня нет. Некоторые вещи я не люблю, например, из-за их названия. Два моих произведения называются очень похоже — «Волчья стая»[474] и «Волчья яма»[475]. Когда-то мне эти названия нравились, сейчас нет. Или, скажем, «Сотников». Я не хотел так называть этот роман… Это была инициатива Твардовского. И даже сейчас я думаю, что мое первоначальное заглавие — «Ликвидация» — лучше бы отразило суть произведения. За этим словом, широко использовавшимся в период войны, — подлинные события и реальные понятия. Видите ли, и немецкая, и белорусская полиция не управлялись с расследованием дел в срок, и часто под арестом оказывалось больше людей, чем могли вместить тюрьмы. Тогда полицейские отбирали группу заключенных — человек пятьдесят-шестьдесят — и помещали их в какой-нибудь сарай под усиленную охрану. Время от времени они хватали несколько первых попавшихся узников и уничтожали. Такие казни на языке полицейских назывались жутким словом «ликвидация». У меня в романе есть эпизод, где как раз и описывается подобная ситуация. Ну и кроме того, какой смысл давать работе имя лишь одного из главных героев — «Сотников»? Ведь основной драматический конфликт сюжета равным образом поделен между обоими героями — Рыбаком и Сотниковым. Если уж использовать в названии имя собственное, то их должно было быть два. Я понимаю, что Твардовский стремился таким образом успокоить цензоров, но все равно считаю заглавие «Сотников» неудачным, слабым. Но я не хочу уже ничего менять. Пусть остается так, как есть.
ЗГ: Ваши взаимоотношения с некоторыми бывшими коллегами по перу, которые в свое время выступали за либерализацию советской политики в сфере искусства, сегодня довольно сложны, не так ли? Я имею в виду отношения с Распутиным[476], Беловым[477], Проскуриным[478] и другими.
ВБ: Напротив, они предельно просты. В настоящее время эти люди — некоторые из них действительно когда-то были моими друзьями — занимаются тем, что порочат все, что я отстаиваю, и в то же время они восхваляют Лукашенко. С их точки зрения, он — единственный защитник истинных славянских ценностей. Они постоянно публикуют в белорусских и московских газетах статьи, в которых пишут, что белорусский президент — единственная опора славянства, в то время как Быков — предатель русского народа. Конечно, неприятно читать все это, но, с другой стороны, мне их жаль и больно за их слепоту. Поэтому, быть может, действительно мое разочарование в их действиях — не такое уж простое чувство.
ЗГ: А что вы скажете о белорусских писателях, таких как, например, Иван Шамякин?[479] Он, кажется, при любой власти в фаворе. Вообще-то, мне его жизнь в литературе напоминает жизнь Микояна в политике, который прослужил у коммунистических лидеров «от Ильича до Ильича».
ВБ: Да уж, это словно о нем. Шамякин был прославляем при Сталине и сейчас является первым писателем при дворе Лукашенко.
ЗГ: Будучи хамелеоном по натуре, он легко меняет цвета. Но его сердце остается прежним.
ВБ: Это правда: нам всем дано только одно сердце (улыбается).
* * *
ЗГ: Василь Владимирович, мы обсудили много тем, а вашего участия в политике практически не коснулись. А ведь вы активно участвовали в ней больше двух десятилетий. Сейчас вы стараетесь избегать этого вида деятельности. Можно спросить — почему?
ВБ: А почему я не в Беларуси, а здесь? Когда появилась надежда на положительные изменения на родине, я действительно старался поддержать эту надежду реальной работой. Я принимал участие в руководстве Народным фронтом, много писал, выступал на митингах и демонстрациях, которые могли помочь делу… А когда понял, что наш народ на этот момент предпочитает старый образ жизни, близкий к советскому, если не хуже, я решил остановиться. Стало невозможно и бессмысленно продолжать такого рода работу. Белорусское руководство отрезало все пути общения с народом, постаралось создать мне репутацию буквально преступника. Тогда я уехал за границу, чтобы продолжить писать. Может быть, таким образом я смогу быть полезным нашему народу. Время рассудит…
ЗГ: Оно уже сейчас все расставляет на свои места. Вы занимаете законное почетное место в белорусской истории и белорусской литературе.
ВБ: Я в этом не уверен. А если вы об известности, так ведь она в действительности не имеет значения. Я настроен продолжать писать, и это единственная моя цель в жизни.
ЗГ: Василь Владимирович, вы уж извините меня за патетику, но ведь и вправду многие русские читатели считают вас гордостью послевоенной литературы. И у вас великолепный русский литературный язык. Тем не менее вашим рабочим языком был всегда белорусский, и прежде вы никогда не думали менять его на русский. Может быть, сейчас, когда в Беларуси создалась для вас такая тяжелая ситуация, а в России больше читателей открыты вашему слову, вы бы подумали о том, чтобы переключиться на русский?
ВБ: Я никогда этого не сделаю. Конечно, мой русский вполне соответствует тому, чтобы на нем писать. Он улучшился благодаря моей переводческой практике. Но зачем мне это делать? Для чего? Я считал бы такое «переключение» чудовищным предательством по отношению к моему родному слову, и, конечно, в первую очередь к себе самому.
ЗГ: Вы были всегда терпимы к белорусским писателям, пишущим по-русски.
ВБ: Я и продолжаю думать так: у каждого белорусского писателя есть право на выбор языка: русский, еврейский, татарский или белорусский. Лично я выбрал себе право писать на своем родном, белорусском.
Послесловие: Не говори с тоской: их нет…
Жизнь символична, следовательно, она прекрасна…
Борис Пастернак
Нет больше с нами защитника Беларуси…
На похоронах В. В. Быкова: Рыгор Барадулин
Мы жили, отрезанные от нашего прошлого, от нашего собственного сознания, от нашей истории. В том числе и недавней — истории минувшей войны. С течением времени память о ней активно заменялась пропагандистскими схемами, а ее великая правда — подменивалась правдоподобием, удобным для тоталитарной партии… У правды в историй — однозначная функция — у нее берут уроки. Ложь же родит только ложь, никаких иных уроков, кроме новой лжи, из нее не выходит.
Василь Быков
Смерть Василя Быкова, наступившая 22 июня 2003 года, ровно в годовщину начала Великой Отечественной войны, оказалась столь же символичной, как и многое в его жизни.
Символичными были и его похороны. Никто, казалось, не знал, когда и где они будут происходить: власти, боявшиеся беспорядков, держали место и время похорон в секрете. Несмотря на их предосторожности, тысячи людей группами и поодиночке выходили из подъездов, проулков, переходов, естественно сливаясь в один нескончаемый поток: молчаливый, торжественный. У многих были белые и красные цветы, символизирующие цвета белорусского флага, принятого Народным фронтом и запрещенного правительством, а другие несли васильки, народный символ Беларуси и имени писателя. Белорусская полиция сообщила о двадцати пяти тысячах, пришедших проводить своего писателя в последний путь. Данные Белорусского народного фронта свидетельствуют о цифре вдвое большей: возможно, сюда была включена многочисленная полиция[480]. Эксцессов не было, несмотря на то что транспорт (автобусы), обещанный муниципалитетом, так и не появился; автобусы и не понадобились: люди несли на руках тяжелый гроб весь путь от центра города до далекого загородного кладбища; молча простояв еще много часов около могилы после отпевания и погребения, разошлись глубокой ночью. Могила выросла огромным цветущим холмом, возвышаясь над всем и над всеми вокруг, сама по себе превратившись в символ того, что Беларусь живет и помнит. И далеко не только Беларусь.
