Засекина уже поджидали: на другой стороне был разбит лагерь, стояли шатры, дым поднимался от костров. Они встретились в самом центре мертвого города: с одной стороны – Засекин и его спутники Савелий Крутобоков и дворянин Пушкарского приказа Фома Вареников, а с другой – три важных ногайца. Сидевший на коне по центру был в хвостатой куньей шубе и шапке с такими же хвостами, с кривым мечом у пояса. Смуглое узкоглазое лицо, тонкий рот, тонкие усы и бородка, точно кистью обведенные. У двух других, помоложе, при таких же мечах, в руках копья, за спинами луки. Настороженно смотрел предводитель на московита…
Они съехались.
– Здравствуй, мурза Адыгей, – сказал Григорий Осипович. – Дай Бог тебе здоровья! Удивлен, что знаю твой язык?
– Удивлен, – признался мурза. – И тебя да хранит Всевышний, князь!
Условие Засекина было такое: встречаются на нейтральной территории, но чтобы мурза Адыгей, заклятый враг Уруса, пожаловал лично и взял с собой двух самых надежных и преданных людей – таковыми оказались родные сыновья мурзы.
– Привет тебе от царя Московского, – продолжал Засекин. – А вот и подарок от него. Фома! – он протянул руку к Вареникову, и тот полез в дорожную сумку.
Пристально следили за московитами сыновья Адыгея – каждое движение улавливали. За отца – убьют на месте, только повод дай!
Фома осторожно вытащил из сумки кинжал в дорогих ножнах – так и переливались брильянты по металлу с гравировкой!
– Этот нож Иоанн Грозный много лет у пояса носил, – сказал Засекин. – Велика память, да теперь он твой!
Адыгей кивнул, и один из сыновей принял подарок.
– Спасибо царю Московскому, – ответил мурза. – А теперь говори, зачем вызвал меня? О чем в письме написать не смог? Верю, что причина важная была у тебя, князь, не стал бы ты попусту имя царя своего упоминать! И меня оскорбил бы пустым вызовом.
– Все так, мурза Адыгей, – кивнул Засекин. – Разговор наш будет коротким, но, прежде чем станем с тобой кумыс пить в твоем али моем шатре, хочу сказать главное. Ты – недруг Урусу, то всем ведомо, но ты можешь стать другом царю Московскому и укрепиться на волжской земле так, как не был крепок до тебя ни один мурза! Будешь торговать с Москвой, ходить с русичами в походы, получать дорогие подарки и называться младшим братом царя. А ежели Урус надумает против тебя дурное и одолевать станет, то государь Московский поможет, как должно помогать младшему брату, когда тот в беду попадает. Хочешь так жить?
Адыгей не любил русских, но к мурзе Урусу вообще питал лютую ненависть!
– Хочу, – ответил он. – Так о чем меня-то просишь?
– Мы будем крепость ставить на Волге – новую крепость, где ты станешь первым и самым желанным гостем. Хочу, чтобы, приняв соглашение о вечном мире, ты не мешал нам. За это и получишь дружбу и помощь царя Москвы.
Еще одна крепость на Волге?! На их, ногайской, Волге?! Царь сменяет царя, и каждый новый с той же прытью шагает и шагает вперед, никак не желая остановиться!
– Но для мурзы Уруса эта крепость станет вражьим оплотом, – продолжал меж тем Григорий Осипович. – Против него и ставим ее. И для твоей, и для нашей защиты. Согласен ты?
Мурза Адыгей размышлял.
– А казаки? – спросил после паузы. – Царь Московский жалует их, на службу берет, а ведь они – наши злейшие враги после Уруса! – Мурза нахмурился: – Как быть с ними?
– Я отвечу тебе, – степенно кивнул князь. – Лично всем казакам накажу, кого знаю: Уруса грабьте, бейте сколько хотите, но тронете людей Адыгея – головы вам не сносить! Вешать буду без жалости, слово тебе даю княжеское! Думай, мурза Адыгей, решай…
На прокопченном лице степняка появилось подобие улыбки, щелочки глаз стали еще уже:
– А что тут думать, князь? Едем в мой шатер, где и отпразднуем наш союз. Я принимаю твое предложение и готов стать младшим братом царю Московскому!
Конца весны все дожидались с великим нетерпением, Иван Афанасьевич Туров в том числе. Подчистую объели его строители будущей самарской крепости, обитатели ее и сторожа. Князя потчевал он окороками, осетриной да икоркою, стрельцов – конской колбасой да стерлядкою, строителей – копченым лещиком. Всех кормил! Вот хлебные амбары его и оскудели. Пора было отправлять воинство прочь из Казани, пора!
Едва начался ледоход, принялись строители вязать у берега в плоты стены и башни будущей крепости, другие постройки, и в конце апреля спустили уже плоты и струги на воду. Можно было трогаться в путь.
– Прощай, Иван Афанасьевич, – поклонился казанскому воеводе Засекин. – За обеды благодарствую, но, уверен, мне и другая еще помощь от тебя понадобится. Рано или поздно ногайцы выйдут на нас: не смирится мурза Урус – землю будет есть, а стрелу в нашу сторону пустит! Так ты уж помоги по мере сил!..
– Все сделаю, – заверил его Туров. – С Богом, князь, с Богом!
Полреки перегородили плоты и струги, двинувшиеся из Казани вниз по студеной еще Волге. И вот уже на середине пути заметили московиты: сопровождают их вдоль берега ногайцы! То пропадают за лесочками и холмами, то вновь вылетают ближе к берегу… И в их непрерывной скачке читал князь Засекин бешенство мурзы Уруса, люто Москву ненавидевшего, но мало что противопоставить ее неутомимой настырности способного.
Через полторы недели проплывали струги под древними волжскими воротами – двумя утесами, грозно нависшими над рекой.
– Чует сердце мое, к непростому месту мы с вами приближаемся, братья мои, – вещал на головном струге, под скорые удары весел, отец Феофан. – Было это давно, за четверть века до Мамаева побоища, когда Дмитрию, будущему великому князю Московскому, всего-то лет семь исполнилось. В том самом тысяча триста пятьдесят седьмом году от Рождества Христова занедужила в Золотой Орде царица Тайдула – жена хана Чанибека. Ослепла она внезапно. А во сне было ей видение, что поможет ей человек с русской стороны: увидела она его в золотом облачении, с высоким головным убором и большим крестом на груди. Рассказала наутро своим прорицателям, а те ей так ответили: это, мол, первый русский шаман – священник, стало быть, – к нему посылать за помощью и надобно. Хитрые они были, эти прорицатели-басурмане: приедет пастырь с русской стороны – он и в ответе за все будет! Поможет – хорошо, а не сможет – головы вместо них лишится. А митрополитом Московским и Киевским был тогда святой Алексий. За ним из Орды и послали. А у Алексия была чудесная свеча – как-то раз вспыхнула она во время пасхальной службы в кремлевском Успенском соборе. Эту свечу митрополит размял, с воском намешал, слепил с нее еще с десяток свечей. Плыли долго, с самих верховьев. В Орде Алексий подступил к ложу Тайдулы с горячей молитвой: коли не поможет – всей Руси беда! Зажег потом одну из свечей и воском ее окропил веки ханши…
