Был предложен коньяк — Эйсбар глотнул полстакана, чтобы как-то продезинфицировать происходящее.
Потом они оказались в небольшом кинозале, устроенном тут же, на втором этаже, и началось нечто странное: под громкое скандирование публики — кажется, кто-то даже бряцал оружием — шел ролик, склеенный из отрывков фильмы, где фигурировали «ворон» и толпа. Глаза. Повелительный жест руки. Топот ног. Море голов. Снова повтор пронзительного взгляда «ворона». И снова толпа сужает круги вокруг Зимнего дворца. «Кстати, склеено профессионалом, — подумал Эйсбар. — Не исключено, что использованы не только дубли, которые стоят в фильме. Что тут, в конце концов, происходит?» На мгновение подкатило ощущение кошмара, к которому он привык в Индии и только-только начал отвыкать. Ему снится этот безумный просмотр? Или он на самом деле сидит в зале? Этот фрагмент фильмы существует в его воображении или его крутит живой киномеханик?
— Вы понимаете, то, что вы сняли, — это библия. Животворные слова, существующие в волшебстве света на экране, которые входят в плоть людей и зовут к борьбе. К единственно правильным действиям! — шептал Эйсбару на ухо толстячок.
— А вы понимаете, что занимаетесь воровством интеллектуальной и студийной собственности? — громко и членораздельно сказал Эйсбар.
— Ах, Сергей Борисович, разве вам, гению, Матфею от кинематографа, стоит говорить о таких низких материях? Есть у нас листок, подписанный представителем вашей студии. Все это делается в рамках пропаганды вашего творчества. Привлечение разных кругов аудитории — рекламный проект. Разве можно иначе? Каждый ваш кадр, запечатленный господином Гессом, это, знаете ли, культурное достояние нации, общества. Какого общества? Вот в чем вопрос. Сплоченного, сильного, ответственного, знающего себе цену, не считающего более нужным подчиняться тонконосой романовской семейке. Есть более серьезные силы. Впрочем, умолкаю. Я вижу, вы сегодня не в настроении. Прискорбно.
Эйсбар озирался в поисках выхода. Александриди помахал ему с последнего ряда, но, судя по льняной головке, покоящейся у него на плече, уезжать не собирался. С задних рядов шел приторный запах гашиша. Распорядитель просмотра исчез, Эйсбар остался один. Кое-как найдя в темноте выход, он выбрался из зала и поднялся в проекционную будку. Девушка-киномеханик в солдатской шинельке раскладывала по полкам коробки.
— Позвольте отрекомендоваться — Сергей Эйсбар. Где пленка, которую только что крутили? Отдайте ее мне — надо внести небольшие поправки, — строго сказал он девице.
— Но… — засомневалась она. — Георгадзе в курсе?
— Он в курсе всего, вы же знаете.
— Ваша правда, — рассмеялась девица. — Вот коробка. Под вашу ответственность.
Эйсбар быстро сбежал по лестнице вниз, толкнул дверь с надписью «Служебный выход» и оказался на улице. Решил пройти через двор, и скоро свежий воздух с набережной бил в лицо.
Утром надо во что бы то ни стало найти Долгорукого! Найти Долгорукого… Как будто он не пытался увидеться с ним все то время, что был в Москве!
Утром Эйсбар проснулся еще более раздраженным. В контору князя он, конечно, не пойдет — сколько можно сидеть в приемной! Проще выловить Долгорукого на каком-нибудь торжестве.
В ресторации, в ожидании завтрака, Эйсбар затребовал газету — что готовит вечерняя столица праздному обывателю? Гранд-событие — в Театре Мейерхольда премьера. «Наш распорядитель талантов, конечно, не преминет», — подумал Эйсбар.
Он оказался прав. Улыбающийся, холеный Долгорукий будто не шел, а плыл по фойе театра, раскланиваясь, одаривая любезным взглядом сразу нескольких знакомых, подбадривая кого-то жестом. Едва касаясь локтя Лизхен, он вел возлюбленную по залу.
Лизхен первая увидела Эйсбара и неожиданно для себя радостно ему улыбнулась. Она так соскучилась по Ленни, так давно не видела беглянку, что видение ее любовника показалось возвращением в прошлое. Эйсбар шел им навстречу, целовал ей руки, здоровался с Долгоруким.
— Сергей Борисович, милый мой, что вы говорите! — усмехнулся Долгорукий в ответ на рассказ Эйсбара о вчерашнем просмотре. — Никто не давал никому права перемонтировать ваше полотно. Это чистая самодеятельность. Кто-то из ваших завистников постарался. С «Цветом Ганга» все неплохо, я надеюсь? Помощь оказывается? Чеки отправляются регулярно, насколько мне докладывают. — Долгорукий похлопывал режиссера по плечу, прощаясь. Губы его что-то говорили, но это был лишь умелый спектакль: аудиенцию князь закончил.
Глава VIII. Новые открытия Ленни
Апрельское солнце яростно колотило палочками лучиков в окна домов. Ленни с Колбриджем шли по улице, распахнув пальто и обливаясь потом.
— Непонятная погода! — ворчал, отдуваясь, Колбридж. — Вчера зима, а назавтра — не успеешь оглянуться! — лето. Как прикажете одеваться, мой командир?
Ленни посмеивалась, хотя сама изнывала от внезапно и не вовремя нахлынувшей жары. А ведь бедному старикану еще и тяжести приходится таскать! Как истинный джентльмен, Колбридж не разрешал Ленни прикасаться ни к штативу, ни к тяжеленной камере. Сегодня они собирались снимать новые павильоны подземной железной дороги, которые так удивили Ленни месяц назад, когда она вернулась в Москву.
В Москве она появилась в конце марта и, выйдя на привокзальную площадь, вдохнув сырой холодный московский воздух, почувствовала себя случайным заезжим гостем, который все цепляется и цепляется за свое, привычное, оставшееся вдалеке, все повторяет к месту и не к месту: «А у нас… а у вас…» — отделяя себя от нового, чужого. «А у нас уже весна вовсю, — подумала Ленни, морща нос, в который залетела белая снежная муха, и чихнула. — А здесь такое все серое!» Ей тоже Москва показалась снятой на черно-белую пленку. Не скучной, не блеклой, но слишком скупой на краски, как старая дева, хранящая свое приданое в сундуке на потом — на весну, на лето, на раннюю осень.
Ленни ехала в таксомоторе, прилипнув носом к окну, и глотала глазами знакомые улицы, площади, перекрестки. Тут виделся фасад, лишь слегка облупившийся со дня ее отъезда, а там абрис улицы казался не вполне узнаваемым — на пустырь меж двух домов было втиснуто новое здание, сияющее стеклом и металлом. Сколько же она не была дома? Почти год?
— Сколько же ты не была? Почти год? Сумасшедшая! Как можно! Как можно! — И Лизхен разрыдалась прямо на пороге, забыв о том, что плакать тоже надо изящно — упаси бог, распухнет носик! — и вместо носового платка утирая слезы головным платком горничной Маши, случайно оставленным в прихожей.
