Адмирал и думал так: восстановление прежней династии, конечно, уже невозможно, и трудно представить, чтобы стали выбирать новую, как в Смутное время. Колчак служил не той или иной форме правления, но – родине своей.
Все комитеты были настроены патриотически. Центральным военным руководил лётчик Сафонов (по совпадению – дорогая Колчаку фамилия), рабочим Советом – Васильев, всем Севастопольским – приехавший из ссылки бывший каторжанин Конторович – лет сорока, с полуседой бородой, социал-демократ, а разумный. Перевёл адмирал Совет из скромной приёмной штаба крепости во дворец, только что построенный для командира порта, – и с его балкона Конторович взывал сохранить бескровную революцию в чистоте – и ему отвечали „ура”.
Да вот теперь и среди других комитетчиков узнавал Колчак об одном, другом и третьем, что они – эсеры: некоторые только что вступили, а другие так и служили потаённо во флоте. Годами они бунтовали флот, а вот произносили открытые, совсем не подрывные речи (не один адмирал, и многие офицеры с сочувствием слушали), брались держать порядок во флоте. Вот как! – и в эсерах люди. Они же считали Колчака настоящим демократом и охотно согласовывали с ним все распоряжения. На всех их митингах он был всегда желанный оратор. (И знал: при любом митинге поднять боевой сигнал – и все тотчас будут на местах.)
И – горячо, убедительно получалось. А ведь никогда себе не ждал политической деятельности.
И – как же долго и непотревожно могло такое отдельное севастопольское Чудо устоять?
Однако въезд в Севастополь из России открыт – и незаметно натягивались сюда какие-то тёмные типы, которых и эсеры считали врагами или агентами немцев. Но не было установленных средств и приёмов обуздать этих приезжих. И стали потягивать невидимые глухие течения – против военного исполнительного комитета. И подспудно потекла пропаганда, что офицеры – империалисты, обслуживают интересы буржуазии, которой только и нужны Босфор и Дарданеллы. Уже в Балаклаве кто-то говорил, что офицеров, стоящих за войну до победы, надо побросать в бухту. Раздалось одно, другое требование об удалении, перемещении того, другого офицера, иногда и с резоном. Пока удавалось разумно улаживать.
Надеясь обо всём этом ясно и твёрдо объясниться с начальством, Колчак к 10 апреля пошёл в Одессу, где ожидался Гучков, неизменный старый друг флота. Увы, Гучков оказался там не только перегружен революционными парадностями, меж которыми не было времени воткнуть часовой деловой беседы, но добрался до Одессы и сильно простуженным. Повёз Колчака на заседание одесского Совета, где приветствовали „первого адмирала, примкнувшего к народному правительству”. (Непенина, самого-то первого, уже не вспоминали.) И Колчак, с приобретенной теперь лёгкостью, подтвердил, что является сознательным сторонником демократического строя, а безболезненный переход к новым формам жизни вызывает веру в дальнейшее спокойное течение.
А поговорить серьёзно – не вышло. Даже о таких приёмах Гучкова, как телеграфное снятие начальника штаба флота Погуляева (за то, что был офицер свиты его величества) – вопреки мнению самого Колчака. (Колчак тогда телеграфировал: мотивировка недостаточна, Гучков настаивал: у петроградского Совета есть документы против Погуляева. Чёрт возьми, у какого-то петроградского совета против черноморского адмирала! – нельзя же так им поддаваться. А пришлось снять.)
Сказал Гучкову в Одессе: очень озабочен пропагандой неизвестных приезжающих лиц, под видом свободы слова. Гучков: у вас до сих пор так хорошо получалось, надеюсь справитесь и теперь. Колчак: но все средства борьбы отняты у меня постановлениями самого же правительства.
Однако Гучков был сильно-сильно болен, плохо воспринимал. Условились, что через неделю Колчак приедет в Петроград.
Не близок свет – на столько дней отрываться от флота, когда столькое держится на самом Колчаке. Но надо же и решать всё. А тут узнал, что и Алексеев поехал на Северный фронт и, видимо, дальше в Петроград. Тем лучше, все вместе и встретимся. Газеты печатали, что Гучков уже выздоравливает и работает. Перед отъездом Колчак собирал делегатов команд – подбодрить. И в ночь на понедельник выехал из Севастополя, а сегодня в среду рано утром приехал в Петроград. И сразу же узнал, досада, что Гучков не вовсе выздоровел, с делами справляется замедленно, сможет принять его только во второй половине дня. А Алексеев – да, ожидается завтра утром. Ну, ещё не так плохо.
Но по пути, в Орле, в петроградской газете Колчак прочёл о чудовищном распоряжении морского министра: всем во флоте снять погоны! Как можно было такое отчаянное решение принять, даже не посоветовавшись с командующим флотом? Даже в ровное мирное время это было бы большое сотрясение (и при перемене формы всегда давался спокойный год для донашивания прежней), а сейчас, когда так неустойчиво держатся весы, – как же можно с размаху шлёпать такую гирю? И в самом беспомощном положении Колчак это встретил – в поезде. Разволновался – хоть возвращайся с пути. Но и пригонит в Севастополь уже поздно. Да и будь он на месте – ведь отменить этого нельзя, а только лучше приспособляться. Жалкая роль. И – что теперь в Севастополе от этого нового удара? А – в сухопутных частях флота? – даже и не сказано, не продумано.
А проехав Москву, прочёл в свежей газете ещё новое: что адмирал Колчак едет в Петроград, так как назначен командовать Балтийским флотом! Да что ж это делается? И – не верил, и поверил, и последнюю ночь по нервности спать не мог.
А приехал, сразу в Адмиралтейство, – и ничего подобного, утка. А приказ о снятии погонов? – его вырвал из Гучкова адмирал Максимов, отчаявшись остановить срывание офицерских погонов в Балтийском. (В министерстве в такой панике, что готовы хоть на штатское платье перейти.) Да так ли борются с опасностью? И спасая своё – раздёргать чужое? Максимова хорошо знал Колчак по Балтийскому: неумный, морально нечистоплотный, если не сказать грязная личность. И вот, в карикатурной форме, он как бы повторил путь Колчака: с начальника минной дивизии – в командующие флотом, но при бунте. И, оказывается, сегодня он тоже ждался к Гучкову, во второй половине дня. Ещё не хватало – совместно с ним совещаться. Избежать. Просить Гучкова хоть на час раньше.
Гучков болен – и первые полдня провисали зря. Это нарушало и другие планы Колчака: он надеялся в этот приезд найти денёк промелькнуть ещё и в Ревель – к Анне Васильевне (она-то и была в девичестве Сафонова, а теперь – чужая жена), – но вот никак, наверно, не выкроить. Да застал в Адмиралтействе и тщательную регистрацию прибытия-убытия всех морских офицеров (видно – оттого, что тайком бегут с кораблей). И – тоже неудобно…
После дневного завтрака Колчак из Адмиралтейства перешёл в довмин. И Гучков принимал его – лёжа в постели… Лицо обрякшее, старое, кожа с желтизною, и рукопожатие совсем слабое. Плохое начало.
Должен был Колчак докладывать о радостном состоянии своего флота? Или прежде высказать возмущение приказом о снятии погонов? Началось не с того. Слабым, медленным и мрачным голосом Гучков выразил ему, что Балтийский флот – под чёрными тучами, ждут повторения убийств, офицеры не находят себе места, во многом виноват адмирал Максимов, усвоивший самые скверные демагогические приёмы, – и Гучков сейчас велел ему остаться в Гельсингфорсе, а с докладом сегодня приезжал его начальник штаба и привёз новые матросские требования: чтобы суда управлялись не командирами, а комитетами; чтобы все командиры были выборные; и ещё другое в этом роде. И Гучков не видит другого выхода, как назначить командовать Балтийским флотом – Колчака.
Вот оно, нет дыма без огня.
И раздвоились и шатнулись его чувства. Раздвоились – потому что он и вырос в Балтийском, и рос вместе с ним, сгорающе нетерпеливым возродителем. Душа Колчака ещё оставалась тут, – но и как теперь оторваться от Черноморского?
Шатнулись – потому что: чем хуже в Балтийском – тем разительней, но и хрупче в Черноморском. Не мираж ли это? – может ли держаться? Если и армия не держится – то флоту ещё труднее выдержать удары революции, он – уязвимый организм, от дурного поведения одного матроса может погибнуть сразу целый корабль.
Ответил: я готов. Но боюсь, что в Балтийском ничего не изменю. А Черноморский – совсем не так благополучен, как кажется. Я не уверен, что и мой престиж сдержит. Кончится и там, как в Балтийском.
И так некстати – министр измучен, болен, а как же и не сказать? Разлагает и флоты и армию – ваша система. Ваши приказы, Александр Иваныч. Вот – и приказ о снятии погонов.
Не с такой энергией это надо было выразить! Но тот – болен. И старый покровитель флота.
Гучков – лежал.
О переназначении – ещё подумает.
И в таком ли положении огорчать его тревожностями? Дезертирства у нас – ни единого случая, правда грозно умножились просьбы об увольнении в отпуск, чуть ли не массами хотят в отпуск. Боевая работа флота не прерывается ни на день. Стрельбы, тренировки, обучение команд. Миноносцы и подводные лодки несут дозорную службу. Успешно треплем турок. То налетают наши гидропланы на Босфор, то посылаем миноносец, и он захватывает шхуну. За последние недели наши лёгкие суда совершили ряд блестящих набегов на турецкое побережье. У Босфора наша подводная лодка потопила пароход с военными припасами, две груженых шхуны и одну барку. Разрушили портовые сооружения в Карасунде. „Бреслау” и не вылезает из Босфора, а „Гебен” всё лечится.
