– Очень, – проворчал Демидов. – Полагаю, что с того момента, как вы возглавили службу безопасности Успенской клиники, должны были предусматривать нечто подобное. Ведь это же у вас, в вашем гестапо, имеется такая категория – «синдром сумасшедшей бабуси»?
– Вы абсолютно правы, профессор, – согласился Костоусов. – Мышкин – классическая сумасшедшая бабуся. Можете какие угодно предъявлять мне претензии, Сергей Сергеевич, и вы будете еще более правы. Но ведь результат говорит сам за себя. Хотел бы я знать, какие государственные спецслужбы могут так быстро и почти без потерь вычислить сумасшедшую бабусю по фамилии Мышкин.
Теперь Мышкин бесповоротно осознал: на этот раз точно конец. Жить осталось немного, может быть, несколько минут. И он мысленно поблагодарил Литвака за тетродотоксин. Боли Мышкин боялся всегда. А после огурца зомби переход на тот свет должен быть безболезненным. Даже комфортным.
Послышался зуммер мобильника – паленая трубка Мышкина на столе. Костоусов взял телефон, некоторое время глядел на дисплей, не решаясь ответить. А когда решил и нажал кнопку «ответ», было поздно.
– Не удалось. Обратный номер защищен и, похоже, многократно зашифрован. Сейчас я дам команду, чтоб наши специалисты… Нет! – перебил он сам себя. – Никакой команды я дать не могу, – и пожал плечами, словно оправдываясь. – Рабочий день в нашем научно-техническом отделе начнется только через десять часов.
– Кто его может искать? – спросил вполголоса Демидов. – Кто? – обратился он к Мышкину, но тут же вспомнил, что Мышкин не ответит, и обернулся к полковнику. – Есть соображения?
– Только один человек может его сейчас искать, – сказал Костоусов.
– Туманов? – подал голос Литвак.
– Скорее всего. Кстати, Евгений Моисеевич, вы его хорошо обыскали? Как бы на нем не оказался маячок какой-нибудь.
– Был бы маячок, – возразил Литвак, – то мы имели бы сейчас честь беседовать с господином Тумановым. Я бы не хотел. Особенно если учитывать его особую любовь к любого рода нейролептикам и наркотикам… Но если так хочется, проверю еще раз.
Он нехотя подошел к Мышкину, приподнял его, словно мешок с соломой, посадил прямо и охлопал сверху донизу.
– В задний карман загляните, – посоветовал Костоусов.
В заднем кармане у Мышкина лежал тревожный мобильник Туманова.
– Уже смотрел, – ответил Литвак. – Но если желаете…
Он приподнял Мышкина и сильно хлопнул по карману с мобильником.
– Пусто, – и вернул Мышкина на место.
Мышкин поспешно закрыл глаза. Он сказал – «пусто»?
– Писаревский! – позвал Литвак. – У тебя есть, что сказать ему на прощанье? Или пусть так уходит? Учти, больше его не увидишь!
Писаревский брезгливо скривился.
– Сказать нечего, – ответил он. – А вот должок я возвратить хочу!
И нанес Мышкину правый боковой, классически боксерский, удар в челюсть. Голова Мышкина дернулась, рот заполнился кровью, но зубы уцелели. И боли не почувствовал: тетродоксин работает.
– Идиот! – разозлился Литвак. – Он же кровянкой все зальет!
Кровь потекла у Мышкина по груди, пропитывая рубашку, и закапала на пол.
– Кто убирать будет?! – заорал Литвак. – Иди, козел, за шваброй!
– А где? Где взять?
– Где хочешь, придурок!
– А если я не хочу? – поинтересовался Писаревский.
– Тогда я твоей мордой пол вытру. Или заставлю вылизать. Языком.
– Слова-то какие, – неодобрительно бросил Писаревский. – Мордой…
Он взял с секционного стола пиджак Мышкина.
– Лучше всякой швабры, – и скатал пиджак в рулон.
Но приступить к уборке не успел. Литвак вырвал пиджак и ударил Писаревского локтем в лицо. Тот, падая, успел схватился за дверцу шкафа для бумаг. Шкаф с грохотом свалился рядом с упавшим Писаревским. Зазвенела разбитая стеклянная дверь.
– Всё заставлю гадёныша отремонтировать! – заявил Литвак.
– И чего раскипятился? – бормотал Писаревский, собирая осколки на папку с черновиком диссертации Мышкина. – Будто у себя в квартире…
– Больше, чем в квартире! – отрезал Литвак. – Тут моя территория. И командую здесь теперь я!
Писаревский понял: глянул на Мышкина, потом на Литвака и хмыкнул.
Демидов недовольно поморщился.
– Без шума нельзя? Как с цепи сорвались.
– Это он… – начал Писаревский, но Литвак перебил.
– Заткнись, пидор гнойный! Ляжешь рядом с Мышкиным! В морг иди! Там швабра.
Писаревский засопел, собрал стекла, принес швабру с мокрой тряпкой и вытер пол начисто.
– Какой прогноз, доктор? – спросил главврач.
– Насчет чего? – отозвался Литвак.
– Насчет нашего горячо любимого и уважаемого.
– Все по науке, – сказал Литвак. – Поскольку органической массы в нашем шпионе и предателе выше средней нормы, то тетродотоксин распространяется гораздо медленнее, чем хотелось бы…
– Не на лекции! – перебил Демидов. – Конкретнее.
– Конкретнее: через пятнадцать-двадцать минут он впадет в кому. Еще через полчаса или, самое большее, через пятьдесят минут отключатся зрение и слух. Внешние рецепторы у него уже, считайте, не работают. Вегетатика тоже отказала.
– Это что значит? – поинтересовался Костоусов.
– Это то значит, что если я прижгу ему харю раскаленной кочергой, он ничего не почувствует и даже спасибо скажет. И запаха собственного горящего мяса не учует. Часа через два электроэнцефалограф зафиксирует полное отсутствие электрической активности головного мозга. Миокард будет сокращаться со скоростью один удар в минуту, пульс не прощупает даже самый опытный китайский врач…
– Причем тут китайский врач? – удивился Костоусов.
– Не на лекции в институте! Слышали, что главный сказал? – огрызнулся Литвак. – Но в плане ликбеза нашего родного офицерства сообщаю: китайцы непревзойденные мастера диагностики по пульсу. С древних времен они описали сорок восемь вариантов пульса, и каждый вариант указывает на определенную болезнь. Но у Мышкина никакой болезни, кроме летального исхода, наблюдаться не будет, поэтому никакой китаец…
– Когда закончится действие препарата? – перебил Демидов.
– Никогда.
– Никогда? – удивился Демидов. – Так не бывает.
– Бывает! – возразил Литвак. – Как раз наш случай. Если в течение сорока восьми часов не ввести антидот, господин Мышкин самостоятельно отправится в тот мир, где тамошние начальники нас с вами ждут как можно раньше!..
– На что намекаешь? – прищурился Писаревский.
– На то, что и тебе, и мне, и нашим старшим товарищам по организованному преступному сообществу следует отправиться на тот свет раньше Мышкина, – дерзко заявил Литвак, глядя в упор на Демидова.
– Прекрати! – поморщился Демидов. – Или абстиненция загрызла?
– Она! – подтвердил Литвак. – Уничтожать ее, проклятую надо!
Он взял пиджак Мышкина, пошарил по карманам.
– То ищет, тот всегда в дамках!
И показал всем ключ от фляги со спиртом.
– А ведь не оставил товарищам! – упрекнул он Мышкина. – Зачем не оставил? О себе только и думал… Писаревский!
– Ну? – недовольно отозвался тот.
– Писаревский! – заорал Литвак, словно не услышал.
– Чего?
– Писаревский! – завопил Литвак так, что на стеллаже звякнула банка с препаратом.
– Что надо, можешь сказать?
– Это другое дело. В конюшне нукать будешь… Вызывай транспорт! А мне надо принять грамм полтораста. Еще кому налить?
Никто не захотел, и он направился к фляге. Писаревский стал вызывать Бабкина.
В приподнятом настроении вернулся Литвак.
– Ну что же, Дмитрий, – сказал он. – Пожил на этом свете больше сорока лет – пора и честь знать. Надо в гроб ложиться. Самое время.
Из морга появился Писаревский. На спине он тащил гроб.
– Совсем другое дело! – одобрил Литвак. – Хвалю. Молодец. Спирту дать, а, Валера? Спирту, спрашиваю, угодно? Не стесняйся – заслужил.
– Потом, – пропыхтел Писаревский. – После работы.
– Святой человек! Таких Мышкин очень уважал.
– Он не поместится, – сказал Писаревский.
– Ты о чем?
– Он в гробу не поместится. Я взял самый большой.
– Не может быть! – воскликнул Литвак.
Он пальцами измерил рост Мышкина, потом гроб.
– Странно. Крышка подходит по размеру, а ящик нет. Сантиметров двадцать не хватает. И чего ты такой верстой вымахал? – с упреком обратился он к Мышкину. – Только трудности создаешь. В такой напряженный момент…
– А без гроба? – спросил Костоусов. – В простыню завернуть? Или в халат?
– Как еврея в саван? – оживился Писаревский. – А что – идея: русского шовиниста и антисемита похоронить в еврейском саване! И еще кадиш прочитать.
– Брешешь, собака! – с ненавистью возразил Литвак. – Никогда Мышкин шовинистом не был. Антисемитом тоже. «Не бывает плохих народов. Бывает плохое воспитание». Правильно я тебя процитировал, Дима?
Но Мышкин уже ничего не воспринимал. Он слышал только непрерывное журчание слов, потерявших смысл. Сознание гасло, сумерки становились гуще.
