Машинистки, услышавшие эти слова через стенку, вынесли в коридор подтверждение новости: незнакомка была киноактрисой, главный ее хвалит.
Степанов вспомнил две картины, в которых он эту киноактрису видел. И многие согласились.
– Очень похоже, – подтвердил Стендаль. – Примерно так это и выглядело. Я сам помню.
– Вы верите мне? – спросила Милица, садясь снова на стул, и глаза ее настолько приблизились к лицу редактора, что тот ощутил головокружение.
– Вам верю во всем, в большом и в малом.
– Вы ему паспорт покажите, Мила, – посоветовал Стендаль.
– Не надо, – возразил Малюжкин. – Не надо никакого паспорта. Сейчас Миша подготовит материал, и вы не уходите, ради бога, не уходите. Вы расскажете мне все как было, что, как, когда. Сейчас же в номер.
– Вместо передовой, – напомнил Стендаль, который был еще молод и легко верил в добро.
– Вместо передовой, – подтвердил Малюжкин.
– Мишенька, – сказала Милица, – он, по-моему, в меня влюбился. Он рассудок теряет. Что же теперь делать? Вы в меня влюблены?
– Кажется, да, – произнес тихо редактор, не смея отрицать, но и не желая, чтобы сотрудники услышали об этом.
– Ну, я готовлю материал и в номер? – спросил Миша.
– Конечно. А вы… – в голосе Малюжкина проявилась жалкая просьба, – а вы посидите здесь, со мной? А?
– Посижу, конечно, посижу. Ведь ты недолго, Миша?
– Да я здесь же, на подоконнике, напишу. У меня вчерне все готово.
– Ну вот, – улыбнулась Милица. – Мы с вами знакомы и теперь будем разговаривать. Разве не чудесно, что я вчера была старухой, а сегодня молода?
– Чудесно, – согласился Малюжкин. – У вас чудесные зубы.
– Фу, это говорят только некрасивым девушкам, чтобы их не обидеть. – Милица засмеялась так звонко, что машинистки нахмурились.
– Нет, что вы, у вас красивые руки, и волосы, и нос, – сказал Малюжкин. Он хотел было продолжить перечисление, но тут зазвонил телефон, и редактор, не желавший ни с кем разговаривать, все-таки поднял трубку и сказал резко, чтобы отвязаться: – У меня совещание.
Трубка забулькала отдаленным человеческим голосом, и Малюжкин, не положивший ее вовремя, стал слушать. Миша подмигнул Милице, считая, что дело сделано, а та подмигнула в ответ, ибо была довольна своей красотой.
– Да, – ответил вежливым голосом Малюжкин. – Конечно. В завтрашнем номере, товарищ Белосельский. Я сам этим займусь, лично… Я отлично понимаю. Наше упущение, товарищ Белосельский.
Голос в трубке все урчал, и понемногу лицо Малюжкина собиралось в обычные деловые морщины, а волосы, завернувшиеся было в тугие цыганские завитки, на глазах распрямлялись и ложились организованно по обе стороны пробора.
– Отразим, разумеется, будет сделано, – закончил он разговор и повесил трубку. – Вот, – сказал он, глядя на Милицу, и потрогал пальцем кончик носа. – Такие дела. Передовица идет о прополке. Ясно, Стендаль? О прополке, а не о подготовке школ. Со школами еще не горит. Наше упущение. Самим следовало догадаться. Позовите ко мне Степанова. Одна нога здесь, другая там. Пусть захватит график прополки.
– Как же? – спросил Стендаль. – А статья?
– Да-да, – сказал Малюжкин. – Очень приятно было познакомиться. Всегда рад. Иди же, Стендаль! Время не ждет. В газете главное – сохранять спокойствие. Ясно?
В голосе Малюжкина была настойчивость. Стендаль не смог ослушаться. Вышел в коридор и нашел Степанова. Степанов задавал вопросы, касающиеся девушки, но Стендаль не отвечал.
– Пошли, – произнес он. – Передовую будете писать. Зайдите в отдел, возьмите данные по прополке. Одна нога здесь, другая там. Так сказал шеф.
– Я же в самом деле омолодилась, – говорила Милица редактору, когда Стендаль вернулся в кабинет.
Малюжкин поднял на Стендаля обиженные глаза – его отвлекали от дела.
– Завтра чтобы быть на работе вовремя, – велел он Мише.
– Но мне же Александр Сергеевич Пушкин стихи в альбом писал! – повторяла Милица. – Личные стихи. Только мне. И нигде их не печатали.
– Очень любопытно, – сказал Малюжкин. – Оставьте альбом, посмотрим. Поместим в рубрике «Из истории нашего края». Хорошо? Значит, по рукам. Молодцы, что стихи разыскали!
И Малюжкину, переключившемуся на прополку, казалось, что он хорошо обошелся с посетителями.
– Вы не волнуйтесь, мы стихов не затеряем, понимаем ценность, девушка.
– Вы звали? – спросил Степанов, глядя на Милицу Бакшт.
Малюжкин проследил за взглядом вошедшего сотрудника, что-то забытое шевельнулось в сердце.
– Сюда, Степанов, садись. Данные по прополке захватил? Звонили, надо срочно. Так что понимаешь…
– Ну, мы пошли, – сказал печально Стендаль.
– Конечно, конечно… – сказал Малюжкин, вожделенно глядя на графики в руке Степанова. Малюжкин любил газету и любил газетную работу. Обида прошла! – Не задерживайся! – крикнул он вслед Стендалю и забыл о нем.
Хлопнула дверь за посетителями. Колыхнулись тюлевые занавески на окне.
Степанов пожалел, что девушка ушла, в такую жару писать о прополке не хотелось. Хотелось на пляж. Он подвинул к себе раскрытый альбом в сафьяновом переплете. Почерк на желтоватой странице был знаком. Рядом той же рукой был нарисован профиль только что заходившей девушки.
– Это ее альбом? – спросил Степанов.
Малюжкин удивился, но ответил:
– Ее. Говорит, Пушкин писал. – И он хихикнул. – В «Красном знамени» все агрегаты простаивают, а в сводке завышают. А? Каковы гуси?..
Конечно, это был почерк Пушкина. Или изумительная совершенная подделка, которой место в музее Пушкина в Москве.
– «Оставь меня, персидская княжна…» – прочел Степанов. – «Оставь меня, персидская княжна…» – прочел он еще раз вслух.
– Потише, – предупредил Малюжкин. – Не отвлекайтесь стихами.
Степанов не слышал: он шевелил губами, разбирал строки дальше. Этого стихотворения он не знал. И никто не знал. Степанов был первым в мире пушкинистом, читающим стихотворение, которое начиналось словами: «Оставь меня, персидская княжна…»
– Это же открытие! – воскликнул он. – Мировой важности, надо писать в Москву. Завтра прилетит Андроников.
– Что вы, сговорились, что ли? – возмутился Малюжкин. – Давай по-товарищески, Степан. Кончим передовицу – звоним Андроникову, Льву Толстому, Пушкину, выпиваем по кружке пива – что угодно! Послушай начало:
«Полным ходом идет прополка на полях колхозов нашего района». Не банально?
Но Степанов не слышал, так же как за несколько минут до этого Малюжкин перестал слышать и видеть Милицу Бакшт.
Степан Степанович Степанов был одержим Пушкиным. Он был одержим упорной надеждой узнать о великом поэте все и, изучая каждое слово, сказанное им, распорядок каждого дня его жизни, терпеливо ждал, когда судьба смилостивится и подарит ему открытие в пушкинистике, открытие случайное, находку, ибо закономерные открытия там уже все сделаны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
