Тут эта необыкновенная девушка прервала свою песню; честно сказать, эта песня показалась нам маловразумительной, хотя мы и уловили общий ее смысл. Она устремила глаза на какую-то темную тень, и вдруг ее лицо приняло отсутствующее и в то же время испуганное выражение, как будто она силилась проникнуть в неведомую страшную тайну. Она сняла руку с головы Лео и указала куда-то в темноту. Мы все посмотрели в ту сторону, но ничего необычного не заметили. Устане, однако, видела или ей показалось, что она видела, нечто такое, чего не выдержали даже ее железные нервы: она без единого звука рухнула в беспамятстве. Лео, который успел уже привязаться к Устане, был в сильной тревоге и смятении; я же должен, положа руку на сердце, признаться, что испытал что-то вроде суеверного ужаса. Такой сверхъестественно жуткой была вся эта сцена.
Девушка скоро очнулась и села на полу, все еще дрожа после испытанного потрясения.
— Что ты хотела сказать в своей песне? — спросил ее Лео, который благодаря долгой учебе говорил по-арабски довольно бегло.
— Ничего, мой единственный, — ответила она с вымученной улыбкой. — Я просто пела по обычаю своего народа. Нет-нет, я ничего не хотела сказать. Как можно говорить о том, что еще не свершилось?
— Что же ты видела, Устане? — спросил я, пристально вглядываясь ей в лицо.
— Ничего, — повторила она, — ничего не видела. Не расспрашивай меня. Зачем тебя тревожить? — Она повернулась к Лео, взяла его голову в свои руки и ласково, по-матерински поцеловала в лоб. Никогда еще на лице ни одной женщины, цивилизованной или дикой, не видел я такой беспредельной нежности. — Когда я покину тебя, о мой единственный, когда ночью, протянув руку, ты не найдешь меня рядом, вспоминай обо мне: может быть, я недостойна омывать тебе ноги, но я очень люблю тебя. А теперь будем любить друг друга, будем наслаждаться отпущенным нам счастьем, ибо в могиле нет ни любви, ни тепла, ни ласкового слияния губ. Если там что-нибудь и есть, то только горькое сожаление о том, что могло бы быть. Эта ночь — наша, но откуда нам знать, кому принадлежит завтрашняя.
Пиршество и наше спасение
На другой день после этой примечательной сцены — она запечатлелась в нашей памяти не столько сама по себе, сколько тем, что она предвозвещала и предвосхищала — нам объявили, что вечером в нашу честь будет устроено пиршество. Я пробовал уклониться под тем предлогом, что мы, мол, люди скромные, не любим пиров, но мою отговорку встретили таким недовольным молчанием, что я больше не возражал.
Перед самым закатом мне сообщили, что все уже готово, и вместе с Джобом мы вышли в большую пещеру, где встретились с Лео и его неразлучной спутницей — Устане. Они где-то бродили и ничего еще не знали о предстоящем пиршестве. Когда Устане услышала о нем, она сильно изменилась в лице. Повернувшись, она схватила за руку проходящего мимо человека и что-то спросила у него повелительным тоном. Его ответ как будто успокоил ее, но не полностью. Она попыталась возразить, однако этот человек — судя по его осанке, он был важной персоной — произнес что-то сердитым тоном и оттолкнул ее, затем, смягчившись, отвел ее к костру, вокруг которого уже собралось много людей, и усадил рядом с собой; по каким-то своим соображениям Устане покорно подчинилась.
Костер в тот вечер был разожжен необычайно большой, вокруг него собралось три с половиной десятка мужчин и две женщины: Устане и та самая пышногрудая особа, спасаясь от которой, Джоб следовал примеру своего библейского двойника.[46] Амахаггеры, как обычно, сидели в полном молчании; за спиной каждого из них торчало древко копья, воткнутого в особое отверстие в полу. Из них лишь двое были в желтоватых полотняных одеждах, остальные — в леопардовых шкурах.
— Что они затевают, сэр? — насторожился Джоб. — Опять эта женщина — Господи, спаси меня от ее козней! Надеюсь, она не будет ко мне приставать, ведь я же не давал ей никакого повода. До чего они все страшенные, эти дикари, у меня просто поджилки трясутся. Смотрите, оказывается, они привели Мухаммеда. Эта бесстыжая разговаривает с ним очень даже вежливо и ласково. Слава богу, хоть от меня отвязалась!
Пока он говорил, женщина подошла к несчастному Мухаммеду, который сидел в углу, и весь дрожа, снедаемый недобрыми предчувствиями, по своему обыкновению взывал к Аллаху, и повела его к костру. Араб шел с большой неохотой, упираясь: до сих пор его кормили отдельно и такая необычная честь, по-видимому, внушала ему сильную тревогу, даже ужас. Ноги его с трудом поддерживали объемистое, плотное туловище, и я думаю, что его вынуждали идти не столько упрашивания женщины, которая вела его за руку, сколько неумолимая жестокость, воплощенная в образе огромного амахаггера с соразмерно огромным копьем.
— Все это мне очень не по нутру, — сказал я своим спутникам. — Но что мы можем поделать? Остается только быть начеку. Револьверы у вас с собой? Надеюсь, они заряжены? Если нет, зарядите.
— У меня с собой, — сказал Джоб, похлопывая по своему кольту. — Но мистер Лео вооружен только охотничьим ножом, хотя нож у него здоровенный.
Идти за недостающим револьвером было поздно, мы смело пошли вперед и уселись в общем кругу, спиной к стене.
Как только мы сели, из рук в руки стали передавать глиняный кувшин с довольно приятным на вкус хмельным напитком, который, попадая в желудок, вызывал, однако, легкое чувство тошноты; приготовлен он был из зерна грубого помола — не маисового, а маленького коричневого зерна, которое вызревает в метелках и походит на то, что в Южной Африке называют «кафрским зерном». Особого внимания заслуживал сам кувшин, один из многих сотен, которыми пользуются амахаггеры, поэтому я хочу описать его. Эти кувшины — или вазы — все старинной выделки и разнообразной величины. Вот уже многие сотни или тысячи лет их не изготавливают в стране, а находят в горных усыпальницах, о которых я расскажу в свое время подробнее, и лично я полагаю, что они предназначались для хранения внутренностей умерших, как это делалось у египтян, с которыми прежние обитатели страны, возможно, поддерживали какие-то отношения. Лео же придерживается мнения, что, как и этрусские амфоры, они являются ритуальными атрибутами. Почти все они с двумя ручками и, как я уже говорил, самой разнообразной величины — от трех футов до трех дюймов. При всем различии форм они неизменно красивы и изящны; на их изготовление использовался великолепный черный материал, блестящий и шероховатый. В него инкрустировали стройные, очень достоверно изображенные фигурки: ничего подобного мне не приходилось видеть на древних вазах. На одних кувшинах с детской простотой и свободой были запечатлены любовные сцены, которые вряд ли одобрил бы строгий современный вкус, на других — сцены охоты, на третьих — сцены увеселений, с танцующими девушками. К примеру, кувшин, из которого мы пили, был с одной стороны украшен изображениями белых охотников с копьями, преследующих слона, с другой стороны — менее искусным изображением одиночного охотника, стреляющего из лука в антилопу, то ли канна, то ли куду.
