Кузман Аримондский был первым человеком, которого он увидел. Он стоял у своего шатра на противоположном конце поля. За его спиной развевалось знамя: три черных быка на красном поле. Блэз заметил кривую саблю, на западный манер висящую за спиной аримондца, увидел полированный золотой щит. Он бросил взгляд на восток, чтобы проверить и запомнить угол поднимающегося солнца; этот щит мог ослепить, если аримондец использует его, чтобы послать отраженный свет ему в глаза. Блэз слышал, но только как фон, взволнованный, жадный гул голосов вокруг них. Смертельный поединок был самым захватывающим видом спорта.
Снова протрубили трубы, коротко, и Блэз повернулся к центральному павильону, где вперед вышел герольд Арбонны. Он чувствовал, что теперь его сердце забилось еще быстрее, но не от предчувствия боя, пока нет. Перед схваткой должно было произойти еще кое-что.
Мощный голос герольда звучно раскатился по полю, он называл самых знатных людей, собравшихся здесь. Блэз увидел короля Валенсы Дауфриди, сидящего рядом с графиней, его бородатое лицо не выражало ничего, кроме вежливого, праздного интереса.
— Слева от меня, — наконец прокричал герольд, его тренированный голос без усилий разносился над травой и павильонами, полными народа, — стоит Кузман ди Пераньо Аримондский, готовый вручить свою жизнь Коранносу и Риан ради защиты чести семьи. — Он сделал паузу.
Блэз перевел дыхание. Момент настал.
— Хорошо, — сказал он двум стоящим сзади мужчинам. — Давайте.
Он не оглянулся, но когда глашатай Арбонны повернулся к нему, он услышал шелест и хлопки двух знамен, взлетевших над его шатром. Мгновение спустя раздался нарастающий гул голосов, подобный реву морского прибоя под ветром, который почти заглушил напряженно взлетевший голос герольда.
— По другую руку от меня, — провозгласил тот, — также готовый защищать честь своего имени, стоит Блэз де Гарсенк Гораутский, который заявляет свои права перед этим собранием из шести стран и на этом священном поле, где бог и богиня являются судьями чести и достоинства, на корону королевства Гораут, в настоящее время несправедливо захваченную предателем Адемаром!
Люди вскочили на ноги; герольд уже кричал:
— Эн Блэз также заявил, что этот бой, в котором он участвует добровольно против преступника, объявленного таковым правительницей Арбонны, будет служить доказательством обоснованности его притязаний и он добровольно подвергает свою жизнь опасности на глазах у всех вас ради утверждения своих прав на упомянутую корону.
Его последние слова почти потонули в громовом шуме. Не имело значения, слышно глашатая или нет. Знамена говорили сами за себя. Блэз медленно обернулся — все это сейчас был театр, все — символ, пока не началось смертоубийство, — и кивнул головой, как равный равным, Синь де Барбентайн, а затем Дауфриди Валенсийскому. И правительница Арбонны встала в присутствии своего народа и людей, приехавших из разных стран мира, и протянула руку к Блэзу приветственным жестом, как равная равному. Вокруг уже вопили. Блэз не обращал на это внимания. Он ждал. Одна долгая секунда, потом другая, и наконец он увидел, и волосы у него на затылке встали дыбом, как Дауфриди встал, высокий и гордый король Валенсы, повернулся налево и направо, не спеша, как мастер подобных мгновений, а потом очень медленно, стоя лицом к Блэзу, положил правую ладонь на свое левое плечо приветственным жестом коранов.
Он это сделал. Невозможно было знать заранее, как он поступит. Это был не совсем однозначный приветственный жест, какой сделала Синь де Барбентайн — Дауфриди предстояло вести гораздо более сложную игру, чтобы это стало возможным, — но он сделал больше, чем они имели право ожидать: показал, что Блэз достоин того, чтобы король встал и признал его.
Блэз с облегчением закрыл глаза, потом быстро снова открыл их. Никто не должен видеть, что он сомневался, хотя, конечно, так и было. Дауфриди не давал никаких обещаний — и разумеется, никаких обещаний относительно события столь неожиданно быстро возникшего, как это. Покидая ту гостиницу за городскими стенами две ночи назад, он оставил им лишь не слишком обнадеживающее обещание подумать о том, что сказал Бертран. Очевидно, он подумал, он с ними, по крайней мере пока. Блэз, однако, не питал иллюзий: если король Валенсы когда-нибудь решит, что они представляют для него большую опасность, чем Адемар и Гальберт, он быстро откажется от них. Но в данный момент среди этого бурного водоворота звуков он встал, чтобы приветствовать вступление Блэза на арену мировых событий. Это было уже кое-что; это даже было очень много.
Сохраняя как можно более безмятежное и непроницаемое выражение лица, Блэз отвернулся от павильонов к своему шатру и впервые посмотрел на развевающиеся над ним знамена.
Стоящий на задних лапах медведь Гарсенка, красный на темно-синем поле, уже сам по себе много значил для тех, кто даже не знал до этого момента, кто Блэз такой. А над ним, гордо и без стыда заявляя свои права, реяло славное знамя королей Гораута. Стоя в центре нарастающей, как во время прилива, волны звуков, Блэз смотрел вверх, на это золотое солнце на белом поле, увенчанное королевской короной и с мечом бога внизу, и ему казалось, как ни странно, что он никогда прежде его не видел. В каком-то смысле он его не видел. Не видел таким, поднятым под солнцем и ветром по его собственному приказу. Началось. С этого знамени, развевающегося у него над головой и поднятого от его собственного имени на глазах у всего мира, все действительно началось. Он низко поклонился символу королей своей страны, а шум вокруг поднялся до максимума, он был громче, чем ему казалось возможным.
Он знал, как заставить его утихнуть. Как вернуть зрителей назад, как возвращают к ноге охотничьих псов, к тому, что теперь лежало впереди, на этой зеленой траве под утренним солнцем. Здесь это началось и здесь может закончиться, так как еще нужно было получить подтверждение от бога. От Коранноса и от богини. В первый раз в жизни Блэз Гораутский вознес молитву Риан. Затем повернулся к аримондцу и обнажил меч.
Поединки ради развлечения и спорта проводились верхом в полных турнирных доспехах, конь и всадник были в великолепных латах, ибо демонстрация блестящего вооружения коранов играла большую роль. Никто не любил проигрывать — к тому же это было ужасно дорогое удовольствие, — но доспехи не допускали серьезных повреждений, они случались крайне редко, и в конечном итоге, не считая горстки самых прославленных бойцов, счет побед и поражений был примерно равным. Турниры были развлечением, парадом богатства и успеха, демонстрацией ловкости, забавой для аристократов и для простых людей в равной степени, и их таковыми считали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
